Английский пациент

Караваджо встал, прокрался к дивану и протянул руку туда, где лежала Хана. Ее не было. Когда выпрямился, его схватили за шею и потащили назад и вниз. В лицо ударил свет, оба тяжело вздохнули и повалились на пол. Рука с привязанным к предплечью фонарем все еще крепко держала его за шею. Потом в пучке света появилась босая женская нога, промелькнула мимо лица Караваджо и остановилась на горле лежащего рядом Кипа. Зажегся еще один фонарь.

– Попался, попался!

Двое с пола смотрели на девичий силуэт над ними. Хана приговаривала:

– Попался, попался. Я знала, что Караваджо будет здесь, и все подстроила.

Она сильнее прижала ногой шею Кипа.

– Сдавайся! Признавайся…

Караваджо начал выбираться из тисков Кипа, весь потный, без сил. Свет фонарей теперь был направлен на него. Надо было встать и выползти из этого ужаса.

Признавайся.

Девушка смеялась. Необходимо успокоиться, прежде чем он что-нибудь скажет, иначе голос задрожит; впрочем, они вряд ли будут слушать: слишком возбуждены приключением. Он освободился от рук Кипа и, не говоря ни слова, вышел из библиотеки.

Они снова остались вдвоем в темноте.

– Ты где? – спрашивает она. Потом быстро двигается, спотыкается о его грудную клетку и падает ему в объятия. Кладет руку ему на кадык, затем прикасается губами к его губам.

– Сгущенка! Во время нашего поединка? Сгущенка? – Прижимается ртом к его потной шее, как бы желая испробовать его на вкус, в том месте, где недавно была ее нога. – Я хочу видеть тебя.

Он поднимает руку, к которой прикреплен фонарь, и видит ее: на лице полосы грязи, волосы влажные от пота и растрепанные. Она усмехается.

Его руки скользят вверх по ее рукам и теплыми чашечками обхватывают плечи, будто прирастая к ним. Куда бы она ни отклонилась сейчас, он будет с ней. Девушка подалась назад, проверяя, последует ли он за ней, удержат ли его руки от падения. Но вот и он падает рядом, изворачиваясь так, что ноги мелькают в воздухе; только руки и губы с ней, остальное тело – словно хвост богомола. Фонарь все еще держится на левой руке.

Она наклоняется, целует и слизывает капельки пота с его запястья. Он зарывается лбом во влажность ее волос.

Потом вдруг устремляется в поход по библиотеке, свет от включенного фонаря прыгает во все стороны. Кип чувствует себя в безопасности в этом помещении, потому что целую неделю проверял его на наличие мин, и теперь здесь просто комната, а не зона или территория. Он ходит по ней, размахивая рукой, освещая то потолок, то лицо Ханы, а девушка стоит на спинке дивана, глядя на его блестящее стройное тело.

В следующий раз, проходя вдоль дивана, он видит, что она наклонилась и вытирает руки о платье.

– Но я достала тебя, достала, – говорит она нараспев. – Я могиканин с Дэнфорс-авеню.

Потом едет на нем верхом, а свет от наручного фонаря мечется по корешкам книг на самых верхних полках. Руки поднимаются вниз и вверх, когда он кружит ее, и она летит вперед, хватаясь за его бедра, затем падает, освобождаясь от него, ложась на старый ковер, который все еще сохранил запах весенних дождей. На руках пыль и песок. Он опять наклоняется над ней, она тянется и выключает фонарь на его руке.

– Я победила. Согласен?

Он еще ничего не сказал с тех пор, как вошел в комнату. Делает головой жест, который она так любит: то ли кивок, то ли обозначение возможного несогласия. Он не видит ее – мешает свет фонаря. Когда Кип выключает его, они становятся равны в темноте.

Только один месяц Хана и Кип спят вместе, открывая, что любовь есть целая страна с могучей цивилизацией, что можно любить, лишь думая друг о друге.

«Я не хочу, чтобы меня трахали. Я не хочу трахать тебя».

Где он или она научились этому, никто не знает. Может, от Караваджо, который разговаривал с ней по вечерам о своем возрасте, о нежности к каждой клеточке того, кого любишь. Это суждено понять каждому. Раньше или позже – зависит от обстоятельств. Вторая мировая война в Европе кончилась. Душа человека – не географическое понятие. И смерть может бросить на тебя свою холодную тень в любом возрасте.

Желание парня угасало только в глубоком сне в объятиях Ханы. Для полного удовлетворения и ему было нужно нечто большее, чем волшебный свет луны или темпераментная работа тела.

Весь вечер он лежал, прислонившись к ее груди. Она напомнила, как приятно, когда тебя почесывают, ногти кругами похаживали по спине. С этим удовольствием он знаком давно благодаря няне. Покой и умиротворение, которые Кип помнит из детства, сейчас исходили от Ханы. Не от матери, которую он любил. Не от брата или отца, с которыми играл. Когда мальчик был испуган и долго не мог заснуть, няня понимала и успокаивала его, кладя руку на спину. Она, приехавшая из Южной Индии и совершенно чужая в Пенджабе, жила с ними, помогала по хозяйству, готовила и обслуживала семью, воспитывала собственных детей, успокаивала и его старшего брата, когда тот был маленьким, и, возможно, знала характер каждого малыша в семье лучше, чем настоящие родители.