Английский пациент

Когда я перевернул ее, тело было покрыто ярким пигментом. Травы, и камни, и свет, и пепел от веток акации сделали ее бессмертной. Тело прислонилось к священным краскам. Только синие глаза стерлись, стали безымянными чистым листом, на котором пока ничего не изображено: не нанесены озера, нет темноты гор, которые раскинулись на севере от Борку-Эннеди-Тибести, нет водного веера Нила, вложенного в открытую ладонь Александрии.

Нет и названий племен, странников и кочевников, которые бредут в монотонности пустыни и видят яркость и веру; там любой камень, или найденная металлическая коробка, или кость становятся священными предметами. Вот в чем величие той страны, в которую моя любимая сейчас входит и становится ее частью. Мы умираем, вбирая в себя все богатство любовников: вкусовых ощущений, которые испытали, тел, в которые погружались и из которых выплывали, словно из рек мудрости, характеров, на которые взбирались, как на деревья, страхов, в которых прятались, как в пещерах. Я хочу, чтобы на моем теле были все эти отметки, когда умру. Верю в эту картографию, выполненную самой природой, а не в гроздья имен на карте, словно названия универмагов, данные в честь их богатых владельцев. Мы – истории общины, книги общины. Нами не владеют, и мы не моногамны во вкусах и опыте. Все, чего я хотел, – это пройти по такой земле, где нет карт.

Я понес Кэтрин Клифтон в пустыню, где есть книга общины лунного света. Мы – в голосе колодцев. Во дворце ветров.

Голова Алмаши склонилась влево, уставившись в пустоту – может быть, на колени Караваджо.

– Еще морфия?

– Нет.

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет. Ничего.

X. Август

Караваджо спустился в полумраке по ступенькам на кухню. На столе лежали сельдерей и репа с прилипшими комьями земли. Хана возилась у камина, разводя огонь, и не слышала, как он вошел.

За те дни, которые он провел на вилле, его тело расслабилось и освободилось от напряжения, от этого он казался крупнее, более раскованным и вальяжным. Появились заторможенность, сонливость в жестах. Только походка осталась легкой и неслышной. Сейчас он почувствовал неловкость из-за того, что стоит у Ханы за спиной, и намеренно с грохотом подвинул стул, чтобы девушка услышала, что в кухне есть еще человек.

– Привет, Дэвид.

Он заслоняется от яркого света огня, словно от солнца. Вероятно, слишком долго пробыл в пустыне с английским пациентом.

– Как он?

– Уснул. Выговорился и уснул.

– Твои подозрения оправдались?

– Отличный парень. Пусть живет.

– Я так и думала. Мы с Кипом уверены, что он англичанин. Кип считает, что все лучшие и умнейшие люди немного странные. Эксцентричные. Он работал с одним из таких.

– Кип и сам не без странностей. Между прочим, где он?

– На террасе. Что-то замышляет к моему дню рождения и не хочет, чтобы я видела заранее.

Хана поднялась от каминной решетки, вытирая одну руку о предплечье другой.

– Ради дня рождения хочу рассказать тебе маленькую историю, – сказал он.

Она посмотрела на него.

– Только не о Патрике, ладно?

– Немножко о Патрике, но больше о тебе самой.

– Я все еще не могу спокойно слушать о нем, Дэвид.

– Когда отцы умирают, уходят из мира живых, это естественно. А мы все равно продолжаем их любить – как можем. Ты не в силах выбросить его из своего сердца. И не в силах стереть память о нем в глубине души…

– Давай поговорим, когда пройдет действие морфия.

Она подошла, положила руки ему на плечи, подтянулась и поцеловала в щеку. «Дядюшка» Дэвид крепко обнял ее, царапая кожу щетиной, словно песком. Ей нравилось это в нем теперь; раньше он слишком много внимания уделял внешности. Патрик обычно подсмеивался над его ровным пробором. «Как Йонг-стрит в полночь», – говаривал он. Раньше в ее присутствии Караваджо двигался как бог, и выглядел недоступным. Сейчас, немного располневший, с сединой в коротко остриженных волосах, казался более земным и близким.

Кип взял на себя приготовление ужина. Караваджо считал это пустой затеей – слишком много затрат на один раз для троих. Кип раздобыл овощей и, слегка проварив их, сделал легкий суп. Это была не такая еда, какую хотелось бы Караваджо, когда он почти весь день провел у пациента наверху, слушая его исповедь. Он открыл шкафчик под раковиной. Там лежал кусок сушеного мяса, завернутый во влажную тряпку. Отрезав кусочек, положил в карман.

– Знаешь, я могу вылечить тебя от привязанности к морфию. Как медсестра.

– Тебя окружают сумасшедшие…

– Кажется, мы все такие.

Когда Кип позвал, они вышли из кухни на террасу и увидели, что по кругу низкой каменной балюстрады горят огни.

Это походило на гирлянду электрических свечек, которые можно было найти в пыльных церквах, и Караваджо подумал, что, вынося их из часовни, сапер зашел слишком далеко, даже учитывая день рождения Ханы.

Девушка медленно пошла вперед, бесшумно ступая по каменному полу, закрыв лицо руками. Ни ветерка. Бедра и икры двигаются под тканью платья, будто под тонким слоем воды.

– Везде, где я работал, собирал мертвые раковины[93], – сказал сапер.