Аниара

Крик разбудил меня. Кричит Тщебеба.
Ее зрачки тихонько угасают,
утратив блеск, подернувшись золой.
Кричит: Я не хочу здесь жить, бог мой!
Где наше утешенье, где покой?
О страх: как явственно не помню я Ксиномбру!

Сушь отовсюду шла.

Ее вершина—
сухие формулы,
давно готовый расчет фотонотурба,
и ветер, жаркий,
словно жар печи.

Тогда стояла осень.

Рассказывали те, кто уцелел:
в прохладные моря бросались люди,
ища спасенья.
***
Все кончено.
Виновных не осталось.
Зачинщики? Мертвы.
Потатчиков и след простыл.

Огнеупорные щиты

властей
глазурью стали,
или стали пеплом.

Все стало пеплом, что могло гореть.

Глазурь же на оплавленных камнях
была в четыре дюйма толщиной,
местами даже толще:
гранит вскипел
на глубину до фута или больше.
Но этого уже никто не видел:
клубами закружились люди,
летучим пеплом.
***
А что же было в доме?
Да, в общем, ничего.
Ведь нужно время, чтобы что-то было.
Стояли там на тумбочке часы,
отсчитывая время по секундам.
Расплавились, вскипели, испарились —
и сами не заметили когда:
миллисекунду можно ли заметить?
А та, что мигом раньше среди сна
прохладной ночи вдруг была пробуждена...
 - Нет! — вы кричите. — Пощадите! Sombra! –
в чистилище раскаянья горя.
Вот так кричала от огня Ксиномбра. 

68

Мы чувствуем: некое поле
наш курс изменяет упорно.
Неужто грядут перемены?

И старцы воспряли: бесспорно,

меняет свой курс Аниара.
И те, кто возжаждал нирваны,
устав изводиться безвинно,
кричат: «Аниара меняет,
меняет свой курс, молодчина!»

Никто не скрывает надежды,

никто ни над кем не глумится,
пристойно плывет на собранье
учений и вер вереница,
бумажки с молитвами тащат,
распятия, лотосы, флаги.
Меняет свой курс, молодчина!
Надежда, исполнясь отваги,
свой стяг подняла для почина. 

69