Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

…На моих глазах пришел конец породе крупных личностей. Что такие рождаются, и довольно регулярно, по одному-два, а то и несколько в полстолетия-столетие, до нас донесла память человечества. Мы, во всяком случае я, исходили из того, что это обязательное качество людского сообщества, сама собой разумеющаяся его характеристика. Не то чтобы мы ждали, что непременно во время нашей жизни появятся Александр Македонский или Пифагор, но Черчиллю или Солженицыну не изумлялись. Судьба в этом смысле казалась щедрой. Я, например, чуть не до двадцати лет был современником самого Эйнштейна. Крупная личность не требует подтверждения своего калибра, ни доказательств, ни даже тотального признания. Она как слон. Крупен ли слон, нет спора. Если кого-то его крупность не впечатляет или он ставит под сомнение критерии крупности, мы не возмущаемся, ничего не объясняем, нам достаточно нашего впечатления, нашей уверенности. Сегодняшнее собрание проходит в 120-летнюю годовщину с рождения Ахматовой. Не учесть этого нельзя. Ахматова была неоспариваемо крупной личностью, потому и при жизни, и после смерти она привлекала к себе внимание тех, кому ее масштаб мозолил глаза, чье самомнение угнетал. Первоимпульс всех пущенных в нее стрел, от ждановских до нынешних, кроется именно в несогласии с ее величиной. Боль, ущерб – ими ей причинялись. Но общая картина придавала атакам окончательную наглядность, а, именно, нападавшие расписывались кровью выбранной ими жертвы в своей, ничем не преодолимой мелкости. Так, в моем детстве, в зоопарке мальчишки кидали исподтишка в слона камешек, катышек пластилина со спрятанной иголкой, стреляли проволочными пульками из рогаток. Последней крупной личностью из доступных взгляду оказался Бродский. Говоря это, я чувствую смущение. Тем, кто его знал, в особенности тем, кто был близок с ним в ранней молодости, в это трудно поверить, это трудно принять. С самого начала и до смерти, он был, что называется, один из нас, в том смысле, в котором Ахматова была другой, иной. Вполне допускаю, что причиной такого представления о нем было его появление с небольшим опозданием, после нас. Он писал лучше всех, прекрасные стихи, незаурядные эссе, сделал больше всех, добился, чего никто другой не добился, разговор с ним всегда был на градус выше, чем с любым другим, на глаз было видно, насколько он энергетичнее всех. Но он был чемпион, абсолютный, бесспорный, тогда как в Ахматовой явственно проявлялось инобытие, иноприродность.

Кстати будет сказать, что она единственная и с самого начала, пока мы еще посвистывали по привычке «Ося, Ося», оценила его величину. Общее у них было то, что от них исходило: стихи или суждения, речь, жест, действие – не производилось только умом, памятью, душевным составом, силой духа. Во всем этом билась кровь, этим она отличалась от, например, Лидии Гинзбург, а он, например, от Аверинцева, величин крупных. И вдруг кончились Ахматова, потом Бродский, и одновременно все другие. Тех, кого можно назвать крупной личностью, не стало. Прекратило существовать само это понятие. Оставался шанс, что эпоха устала и, как земля под паром, временно отдыхает. Возможно, и так, кто знает. Но есть несколько признаков, указывающих на невозвратимость этого исчезновения. Все они сводятся к главному – к лишению независимости. Только она дает возможность не вписывающейся в принятые рамки фигуре сохранить цельность, не поступиться никакой своей компонентой, никакой частью. Независимость в том виде, как она обеспечивала возникновение, развитие и само существование такой личности, сделалась недостижимой. Присказка Ахматовой «поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять» была не пожелание, не заклинание, не прикровенная самооценка. Зависеть от царя, зависеть от народа поэт попросту не может в силу своей принадлежности нездешней, скажем по-школьному, вакхической стихии и аполлоническому духу. Как человек, однако, он в своем праве выступать плакальщиком от лица несчастных или царедворцем, но с конца восемнадцатого века характер этих ролей наполнился недвусмысленной либо гибельностью, либо губительностью, которые двадцатый довел до логического завершения, сделав неизбежными.

Не в том только было дело, что любая роль предлагала моральный выбор между тираном, предателем и узником, а в том, что сперва тебя заставляли выбирать, ты не мог от этого отказаться, после чего попадал в зависимость от того, что выбрал. И тем не менее позиция узника, жертвы, все равно чего, общечеловеческой низости, несправедливости индивидуальной, социальной, психического или телесного недуга, наркотика, сохраняла личное достоинство. Советская идеология не признавала наличие инакомыслящих, униженных, калек, маргиналов, западников, авангардистов и так далее. Все они были просто враги народа и отбросы общества. Иначе говоря, ты мог быть чуждым нашей действительности, упадническим элементом, пережитком, недорезанным изгоем и так далее, поскольку, согласно официальной доктрине, таковых, а следовательно, и тебя не существовало.