Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Нет! и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Вместо предисловия

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

7-е. Приговор.

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета,

Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

Запись голоса Лидии Чуковской:

Он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия. Он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было. В очередях женщины стояли молча или шепчась, употребляли неопределенные формы речи: «пришли», «взяли». Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» тоже шепотом. Внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш. Потом громко произносила что-нибудь светское: «Хотите чаю?» или «Вы очень загорели». Потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив их наизусть, молча возвращала ей. «Нынче такая ранняя осень», – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: руки, спички, пепельница. Обряд прекрасный и горестный. С каждым днем, с каждым месяцем мои обрывочные записи становились все в меньшей степени воспроизведением моей собственной жизни, превращаясь в эпизоды из жизни Анны Ахматовой. Среди окружавшего меня призрачного, фантастического, смутного мира она одна казалась мне не сном, а явью, хотя она в это время и писала о призраках. Она была несомненна, достоверна, среди всех колеблющихся недостоверностей. К 40-му году записей о себе я уже не делала почти никогда, об Анне же Андреевне писала все чаще и чаще. О ней тянуло писать. Потому что сама она, ее слова и поступки, ее голова, плечи и движения рук обладали той завершенностью, какая обычно принадлежит в этом мире одним лишь великим произведениям искусства. Судьба Ахматовой, нечто большее, чем даже ее собственная личность, лепила тогда у меня на глазах из этой знаменитой, заброшенной, сильной и сложной женщины изваяние скорби, сиротства, гордости, мужества.

Павел Крючков: Вы, наверное, расслышали, что на заднем фоне этой записи звучит какая-то непонятная музыка, какое-то непонятное пение. Эта запись была сделана совершенно случайно в зале, человеком, которого уже нет, Сергеем Филипповым, мне хочется произнести это имя. И это чудо просто, что голос Лидии Чуковской сохранился для нас.

Сейчас будет вторая часть – это четыре записи голоса Исайи Берлина, потом короткая реплика Лидии Чуковской, потом еще раз будет говорить Берлин, и наконец Ахматова прочитает девятое стихотворение из «Реквиема». Коротко напомню. В 45-м году Исайя Берлин был у Ахматовой в Фонтанном доме, затем они разговаривали в 1965 году в Оксфорде. Ему посвящено ею немало стихотворений, два цикла, присутствует он и в «Поэме без героя». Слушать голос Исайи Берлина довольно трудно, мучительно. Запись хорошего качества, но говорил сэр Исайя с такой невероятной скоростью, что даже, рассказывают, его английский язык не всегда схватывали англичане. Мне посоветовали, и я попробовал то, что будет говорить Берлин, написать на бумаге, прочитать вам, а потом включить его голос. Но это длится в пять раз больше. Мне все-таки кажется, что расслышать и понять все можно, несмотря на такой удивительный, похожий на птичий язык.

Прошу вас, Евгений, эти четыре записи включить. Они по полторы минуты.