Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

За минувшие с того октябрьского дня 50 лет я и написал о вставшем перед нами столпе, и издал написанное, и рассказывал при случае, и только сейчас, в этом году, мне пришло в голову, что ее замечание о магии лермонтовских дат распространяется и на нее самое. Она родилась через 75 лет после Лермонтова, другими словами, 1914 год – это личная дата и ее биографии. Переломная дата, то, что до – никогда не срослось с тем, что после. «Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула. / Мне подменили жизнь. В другое русло, / Мимо другого потекла она, / И я своих не знаю берегов». Произошло это в одночасье: «Мы на сто лет состарились, и это / Тогда случилось в час один». Тогда – это 19 июля 1914 года. Началась Первая мировая война, а с ней настоящее двадцатое столетие. До этого же длилось, как выяснится через некоторое время, что-то девятнадцативековое, выражавшееся в том, что можно назвать коэффициентом эпохи. Ее уравновешенность была условной, но в этой уравновешенности просматривалась гармония, время дышало честью и самопожертвованием, творчество поражало непреложностью. Баратынский обличил век в полутора строчках: «исчезнули поэзии ребяческие сны». Вот, собственно говоря, и все. Может, век был и не лучше других, но с поправкой на коэффициент воспринимался основательным, пылким, ясным.

Ахматова прожила до войны, до первой мировой войны, 25 детских, юных, молодых, беззаботных, счастливых, хотя, как роду человеческому и положено, тревожных и драматических лет. 23 июня, завтра, 2014-го мы отмечаем не столько 125-летие со дня ее рождения, срок, который сознанию трудно охватить, представить себе цельным, соединить несходимые его компоненты, разноприродный, – а столетие со дня ее 25-летия. Двадцатый показал, что за чудовище настоящий век, лагерный век-волкодав. Широкая публика в России знает скорее не биографии своих поэтов, а наборы ярких эпизодов из их жизни, превращенных молвой и адаптацией в фольклорные и идеологические памятники. Лицей – ссылка – брак – дуэль Пушкина. Бретерство – кавказские ссылки – дуэль Лермонтова. Пощечина – бедность – ссылки – смерть в лагере Мандельштама. Биографический набор Ахматовой укладывается в близкое к этим перечислениям: расстрел мужа – аресты сына – бедность – годы гражданской смерти после Постановления ЦК партии 1946-го. За всякой биографией стоит судьба, но судьба поэта отвечает особым требованиям. В определенном смысле у поэта есть только судьба. Биография лишь ее протокол. Представление об условиях, в которые попадает поэт, мало что прибавляет к представлению о его судьбе.

Судьба – это не только как сложилось, а в первую очередь зачем так сложилось. Зачем насмешнице и любимице всех друзей, царскосельской веселой грешнице выпало стоять в тюремных очередях или наблюдать, как при виде ее знакомые переходят на другую сторону улицы. Нам строить догадки не по чину. Если вспомнить лермонтовское «твой стих, как Божий дух, носился над толпой», то, думаю, не будет умозрительной дерзостью допустить, что две последние, терзающие сердце, трети жизни Ахматовой, после первой, цветущей, были предназначены ей для того, чтобы ее поэзия озвучила безъязыкость народной боли. Чтобы «Реквием» стал молитвой «не о себе одной, а обо всех, кто там стоял со мною». Чтобы «для них соткала я широкий покров из бедных, у них же подслушанных слов».

Осмелюсь еще вот на какой домысел: «Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки / И своею кровью склеить / Двух столетий позвонки?» На этот вопрос Мандельштама я бы ответил тоже – Ахматова. Мне возразят: «Как же так? Как же не сам он?» Кровью – он, заглянул в зрачки – он, но склеить ему просто не хватило времени. Склеила она, прожив после 1914-го больше 50 лет, успев написать в конце 30-х «Реквием» и стихи, к нему примыкающие, допомнить их до начала 60-х, записать, дождаться их утечки в «сам-» и потом «тамиздат». Интонацию принесших ей славу первых книг, личную свою манеру, вплетшуюся в большой стиль Серебряного века, она привила к дикости безысходного ужаса, захватившего страну в советский период. От нас скрыта роль поэтов, которую они играют в мистической конструкции мира. К примеру, почему в 100-летние годовщины дней их рождения и смерти случаются великие катаклизмы цивилизации? Но сомнений в связанности одного с другим у меня нет.

Вот и нынешняя ахматовская дата. Вы считаете, она родилась на Украине, с украинской фамилией случайно? А не чтобы в той, неведомой нам форме, через 125 лет, принять участие в происходящем там сейчас? И, думаете, даром написала она 100 лет тому назад о своем детстве в Херсонесской бухте Севастополя: «Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику, / И приносила домой в подоле / Осколки ржавые бомб тяжелых»? Пули и бомбы Крымской войны середины XIX века. Вот все, что я хотел сказать.

И вдруг вспомнил: «А, еще. Валера <Попов>, ты будешь говорить сегодня про то, что не только в Москве пишут книги, а и в Ленинграде тоже? Да? Ну давай».

И после этого пригласил на сцену Сергея Юрского.