Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

В ночь сороковую был он, быстрый,
здесь, – новопреставленный певун.
Рыже на лице светились искры,
стал он снова юн.

Стал, как был, опять меня моложе.

Лишь его вельветовый пиджак
сообщал (а в нем он в гроб положен):
– Что-то тут не так!

Мол, не сон и не воспоминанье…

Сорок дней прощается, кружа,
прежде чем обитель поменяет
навсегда душа.

Значит, это сам он прибыл в гости,

оживлен и даже как бы жив.
Я, вглядевшись, не нашел в нем злости,
облик был не лжив.

Был, не притворяясь, так он весел,

так тепло толкал в плечо плечом
и, полуобняв, сиял, как если б —
все нам нипочем.

Словно бы узнал он только-только

и еще додумал между строк
важное о нас двоих, но толком
высказать не мог.

Как же так! Теперь уже – навечно…

Быв послом чужого языка,
в собственном не поделиться вестью!
Ничего, я сам потом… Пока.

«Красота – была, красота – была…». Анатолий Найман

Красота – была, красота – была.
Красота в переводе на мой
означает «была». И сожгло дотла.
Ноль без палочки. И не ной.

Пепел шелком лег, и дымок взвился,

и на кукольном лбу зола.
Красота – была, вот и правда вся,
как глагол в прошедшем на – ла.

Только юность – цель, только юность – дар,

остальное – бурьян-былье.
А она – разбой и потом пожар,
и до смерти помнишь ее.

А что вся цветной витраж и пуста,

так и жизнь ни добра, ни зла,
ни кола, ни двора. А она – красота.
Красота. Что значит – была.

Ну, а без этой песни мы отсюда никогда не уходим.

Иосиф Бродский. «Закричат и захлопочут петухи…»

«…»

Вечер был кончен, день был кончен, мы стали усаживаться, кто в машины, кто в микроавтобус. Грусть, сопровождавшая меня в этот приезд с самого начала, к концу, после прозвучавших наших стихов, овладела мной целиком. Не тоска, не печаль, а грусть: слишком наглядно было несовпадение когдатошнего, молодого, прошлого – и того, чем это завершилось. Не так, чтобы скорбеть, а так, чтобы душа болела. «Вот и все: я стар и страшен». «Оживлен и даже как бы жив». Бродского не было уже 17 лет. Ахмадулину похоронили три года как. Аксенова – четыре, а со дня, как в больницу навсегда с этого света увезли, пять. Я не о потерях, я о том, что «шествию теней не видно конца». О том, что года потянулись все какие-то чужие. Последние страницы этой книги я пишу в 2018-м. 2018-й – я о таком и не слышал никогда. А его называют «десятые годы». «Десятые годы» – это тогда, это Серебряный век, «Четки», портрет Альтмана, Башня, Париж Модильяни, Недоброво и Анреп, а наши – «две-тыщи-десятые», выписка из жилконторы. Наша «Анна-Андревна» не «Анна Андреевна» десятых.

Я о могуществе прошлого – того, которое и грамматически, и житейски нужно называть торжественно plus quam perfectum, сверхсовершенным. Которое в стихах, а не в судьбах. Которое, как Ахматова, полстолетия при ее жизни и полстолетия после смерти берет нас за сердце. Властно разговаривает с нами и учит нас разговаривать. Которое постоянно является в нашу действительность, наши мысли и наши мечтания – с приношением. Нам. А наш ответный жест, поклон, шопот сводятся к одному – не обидеть ее.

Тот самый момент