Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

Анатолий Найман: Не преувеличивайте. Короче, мы нашли те самые обои. Оказалось, уже две семьи тут живут… И перед тем, как прочесть последнее стихотворение, обращенное к Ахматовой еще при ее жизни, в 63-м или 4-м году, то есть Бог знает когда, я хочу попрощаться не только с этим местом и этим домом, а и с соседями Анны Андреевны. С Александром Гитовичем и Сильвой Гитович, с Анатолием Клещенко, который жил вон в том доме, с Глебом Пагиревым, поэтом. Со Львом Евгеньевичем Аренсом и с Саррой Иосифовной Аренс, которые ухаживали за Анной Андреевной. С Фаиной Георгиевной Раневской, которая, когда одно лето жила здесь в Доме актера, через день приходила к Анне Андреевне. И это были совершенно фантастические часы, когда они с Ахматовой, которая начисто была лишена актерского дара, разыгрывали передо мной сцены, в которых Раневская была великая актриса, а Ахматова ей подыгрывала. Редкий, согласитесь, случай, редчайший, я-то уверен, единственный. Разыгрывали, как Мартынов пенял Лермонтову (Раневская играла Лермонтова): «Ты говорил за мою сестру, что она (следовало непечатное слово)?» Попрощаться с Раневской. С Леной Шварц, которая тогда здесь не жила, но которую мы здесь застали перед ее смертью, и это была такая трогательная встреча. Как с редкой, из последних представительниц вымирающей породы птиц. С Глебом Яковлевичем Горбовским, с которым после полувекового перерыва тоже здесь, на этом участке, пересекся.

Всем им огромная моя благодарность, как говорят, зе́мный поклон. Вам – всего доброго. А прочту я стишок 64-го года, посвященный Ахматовой, из которого она взяла последнюю строчку на эпиграф к стихотворению, которое адресовала мне. Что я воспринял, конечно, как ни с каким другим не сравнимый подарок. И вместе с тем: а что, раз так было, значит, так бывает. Читаю.

Анне Ахматовой

Я прощаюсь с этим временем навек,
и на прежнее нисколько не похоже,
повторяется вдали одно и то же —
белый снег вдали летает, белый снег.
Я прощаюсь с этим временем, и вот
Ваше имя, названное глухо,
больше годное для вздоха, не для слуха,
речкой дымною затянуто под лед.
Еще вздрогнет комаровская сосна,
и мелькнет ослепший призрак Ленинграда,
и меж листьев Александровского сада
еще вспыхнет темно-красная стена.
Но по-новому во время этих встреч
Вы кивнете величавой головою,
и по-новому задышит над Москвою
Ваша горькая божественная речь.

Александр Жуков (поет):

Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни…

«…»

Спасибо вам за ваше участие в наших вечерах, за вашу настроенность и поддержку.

Послесловие

В 2000-х, когда вся эта история, начавшаяся и развернувшаяся из конкретного желания выразить чувство признательности Анне Ахматовой на месте, хранящем непосредственные проявления памяти о ее когдатошнем присутствии, – в здешнем воздухе уже не было скорбно-тревожной струйки, неотъемлемой от Комарова в 50-е – 60-е годы. Карельский перешеек уже лишился отпечатка своей давней, окончившейся лишь со Второй мировой войной принадлежности Финляндии. В 2000-х мы являлись сюда запросто, вели себя как на пикнике, рассаживались у ахматовского дома свободно. Но в конце 1950-х, когда я приезжал сюда на взморье, бродил, собирая грибы и чернику, по лесу, ходил на Щучье озеро и реку Сестру, и в начале 1960-х, когда начал посещать Будку по приглашению, этот мотив – ощущения себя на чужой территории, смирившейся, но не дружественной – давал о себе знать постоянно. В этом смысле сознание себя «непрошеной гостьей» не оставляло Ахматову никогда. И отбрасывало отсвет ее и близких ей по духу людей отношения – на Комарово в целом.

Ты опять со мной, подруга осень!

Ин. Анненский