Анна Австрийская. Первая любовь королевы

Возможно, что новая холодность королевы была только результатом намерения отклонить всякое недоброжелательное наблюдение; очень может быть, что королева, окруженная тысячей глаз аргуса, ждала только благоприятного случая освободиться от своих шпионов и выразить ему чувства, которые он внушил ей. Праздник, который он давал, должен был послужить для нее этим случаем. Среди этого праздника, которым он будет управлять по своей воле, он мог найти способ удалить от Анны Австрийской всех, если только она поможет ему в этом, и получить от нее, если она захочет дать, обязательство, которое свяжет их друг с другом. Но что ни случилось бы, а мнение кардинала о герцогине де Шеврез уже было решено. Для него эта женщина отныне была врагом. А враг, мужского или женского рода, был в глазах Ришелье существом, которое он должен был раздавить рано или поздно.

Первое лицо, которое кардинал увидел, когда вошел в свой кабинет, была пьяная рожа аббата де Боаробера. Аббат во всякое время имел право входить к его преосвященству и пользовался этим правом. По своему обыкновению, аббат де Боаробер был пьян, но также, по своему обыкновению, этот толстый Силен, который разом опорожнил бы целую бочку, был пьян только для себя. Однако или он пил в этот вечер более обыкновенного, или позднее время играло в этом какую-нибудь роль, только аббат заснул на том кресле, в которое он уселся. Шум, который произвел кардинал, входя, вдруг разбудил его.

— Клянусь святой обедней, — сказал он, протирая себе глаза своей толстой рукой, — ваше преосвященство явились кстати. Я, кажется, заснул, ожидая вас.

Он посмотрел на часы, украшавшие камин.

— Клянусь рогами черта! — сказал он. — Я спал долее, чем думал. Только бы негодяю, ожидающему меня в моей комнате, пришла такая же хорошая мысль.

— О чем идет дело? О ком говорите вы, аббат? — спросил Ришелье.

— О человеке известном вам.

— Кто это?

— Мой протеже, Пасро, клерк Гриппона…

— Тот, который помог мне несколько дней тому назад написать то, чего я не хотел писать сам?

— Он самый.

— Ну, если он вас ждет, как вы говорите, в вашей комнате, что вы делаете здесь, в моем кабинете? Зачем вы спите в кресле вместо того, чтобы быть вместе с ним?

— Я жду ваше преосвященство так, как Пасро ждет меня.

— Объяснитесь, аббат.

— Ваше преосвященство помнит, что я приходил сегодня до обеда просить у вас приказ взять полицейского сержанта и четырех гвардейцев арестовать одного бродягу, который, презирая закон, убил несколько дней тому назад на дуэли троих поборников Лафейма.

— Очень хорошо, — сказал Ришелье, который, отдавая этот приказ, не приписал ему большой важности.

— Очень хорошо, да; но вашему преосвященству надо знать, что этот молодчик не дал себя арестовать, а отправил на тот свет всех четырех гвардейцев, за исключением одного сержанта. Сержант отделался царапиной на лбу.

Кошачьи глаза Ришелье сверкнули под нахмуренными бровями. Этот человек, самый великий человек своей эпохи, несмотря на свои слабости, посвятивший всю жизнь поддержанию одного принципа — совершенному уважению власти, который для подкрепления этого принципа отрубил столько знатных голов, вдруг почувствовал бешеный гнев, узнав, что этот принцип был открыто презрен. Конечно, ему было все равно, убиты или ранены его четыре гвардейца, но выше этих людей он ставил великую идею, которую хотел заставить торжествовать во что бы то ни стало.

— И негодяй убежал, говорите вы, аббат? — вскричал он.

— Да.

— Но его знают, по крайней мере?

— Его имя известно.

— Кто же он?

— Барон де Поанти.

Ришелье подумал с минуту.

— Я не знаю никого под этим именем, — сказал он. — Но все равно, кто бы он ни был, он кончит свою жизнь в Шатлэ или на Гревской площади.

— Если его найдут и если его возьмут, — сказал Боаробер смеясь.

Кардинал пристально на него посмотрел. Сомнение, выраженное аббатом, показалось ему ужасно.

— Если его найдут, — повторил он, — если его возьмут. Чрез двадцать четыре часа он будет в руках парижского профоса, и его возьмет сам де Кавоа.

Де Кавоа был капитан гвардейцев его преосвященства.

— Профос великий человек, — сказал аббат, — де Кавоа герой, хотя он едва умеет отличить аржантельское вино от туренского, но не прогневайтесь, ваше преосвященство, а ни тот, ни другой не захватят его, если вы не удостоите сами лично заняться им.

— Я!

— Потому что для того, чтобы его взять, надо иметь некоторые сведения, которых не получит ни профос, ни Кавоа.

— Аббат, — строго сказал Ришелье, — вы говорите сегодня вечером притчами, а вы знаете, я люблю, чтобы объяснялись ясно. Что вы хотели сказать? Объясните в двух словах.

— Вот в двух словах. Тот молодой негодяй, которого я представил вашему преосвященству и писарские способности которого вы могли оценить, этот Пасро явился ко мне вдруг в ту минуту, когда я собирался ложиться спать. Он непременно хочет говорить с вашим преосвященством, уверяя, что имеет сообщить вам нечто очень важное.

— Я не хочу говорить с ним, — сказал Ришелье.

— Я ему это говорил.