Анна Иоанновна

П. П. Шафиров в меру своих возможностей неустанно хлопотал об облегчении судьбы родственников и шаг за шагом добивался успехов. В июне 1735 года «господа министры» приказали московскому генерал-губернатору Салтыкову оставить в команде, охранявшей ссыльных, при офицере «солдат четырех человек, а других свести»[232]. Это означало ослабление надзора за Долгорукими. Еще раньше, в мае того же года, заступничество П. П. Шафирова принесло более существенные результаты — князю Сергею было разрешено жить в одной из деревень принадлежавшей ему Замотринской волости, что позволяло ему пользоваться большей свободой и возможностью вникать в хозяйственную жизнь вотчин, вконец разоренных алчными приказчиками.

В Замотринской волости Долгорукий прожил четыре года и в 1738 году стараниями того же Шафирова был помилован императрицей, вызван в столицу, где получил назначение посла в Лондоне. К. Рондо доносил своему начальству: «Князь Долгорукий приехал сюда из Москвы и вскоре должен отправиться в Лондон вместе с старшим сыном, жена и остальные дети останутся в России», но поездка по неведомым послу причинам почему-то откладывалась, и Рондо информировал статс-секретаря 23 декабря, что «Долгорукий все еще здесь». Лорд Гаррингтон 19 июня 1739 года писал К. Рондо: «Королю было бы интересно знать причину немилости Долгорукого». Английский посол отправил в Лондон ложное сообщение: «Полагают, что князь Долгорукий, едва вызванный из ссылки, стал ходатайствовать о возвращении ему поместий, прежде от него отнятых, а также о милости прочим ссыльным членам своей семьи. Такое ходатайство было принято неблагосклонно и помешало назначению князя в Англию», — а 19 августа извещал о том, что он вновь был отправлен в ссылку[233].

Из переписки английских дипломатов явствует, в какой непроницаемой тайне держалось следствие Долгоруких — даже имевший при дворе обширные связи К. Рондо не мог выяснить подлинных причин немилости С. Г. Долгорукого. Князь Сергей оказался вместо Лондона в Шлиссельбурге не потому, что домогался возвращения вотчины, а потому, что стал жертвой признаний, сделанных племянником в Березове и Тобольске. В Шлиссельбурге из князя Сергея во время следствия вытягивали показания о составлении подложного завещания. 8 ноября 1739 года он был обезглавлен. К этому времени Шафиров уже ничем не мог помочь своему зятю, ибо скончался 1 марта 1739 года.

Из числа видных представителей рода Долгоруких долее всех держался на плаву фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий. В то время как все прочие представители фамилии томились либо в заточении, либо в ссылке, фельдмаршал Долгорукий сохранил за собой пост президента Военной коллегии. Даже князь Михаил Владимирович Долгорукий, отправлявший должность сибирского губернатора, вызванный в Москву на свадебные торжества императора и поэтому случайно оказавшийся членом Верховного совета, попал в число опальных — его сослали в подмосковную деревню, похоже, он там и находился до своей реабилитации. О его содержании Кабинет министров получал информацию от самого генерала-губернатора Салтыкова, правда, не так часто, как из Ивангорода[234].

Маньян доносил 19 июля 1731 года, что фельдмаршал Долгорукий «не скрывает своего отчаяния при мысли о том, что он остался единственным представителем своего рода, который сохранил за собой доступ ко двору, и эта милость приобретена им тяжкою ценою унижений, которые он обязан за то терпеть со стороны графа Бирона, поставившего себе за правило губить не только тех, кто ему покажется неугодным, но и преследовать с тою же целью всех, против кого он затаил давнишнюю злобу».

На свободе фельдмаршал находился недолго. Как доносил К. Рондо в Лондон, «Долгорукий в ответ на повеление императрицы присягнуть герцогине Мекленбургской позволил какие-то шутки, за что 19 декабря был арестован и приговорен к смерти, но императрица помиловала и велела содержать в Шлиссельбурге в строгом заточении»[235]. Манифест, обнародовавший вину фельдмаршала, взятого под стражу 23 декабря 1731 года, определил так: В. В. Долгорукий, «презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять»[236].

Ключ к расшифровке загадочных слов Манифеста о том, что фельдмаршал позволил себе «полезные учреждения непристойным образом толковать», дает депеша поверенного в делах Франции Маньяна, оказавшегося среди иностранных дипломатов наиболее осведомленным человеком: «Опала его связана с тем, что он осудил перемены в армии, что он, будучи опытным офицером, мог бы подать более разумные предложения»[237]. Под переменами в армии подразумевалась предложенная и осуществленная Минихом реформа по образу прусского армейского порядка.