Анна Каренина

опять говорить о том, что раздражало ее.

- Она ведь молода, ведь она красива, - продолжала она. - Ты понимаешь

ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я

отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется,

свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою обо мне

или, еще хуже, умалчивали, - ты понимаешь? - Опять ненавистью зажглись ее

глаза. - И после этого он будет говорить мне... Что ж, я буду верить ему?

Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда,

мук... Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость,

теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг

душа моя перевернулась и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба,

да, злоба. Я бы убила его и...

- Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так

возбуждена, что ты многое видишь не так.

Долли затихла, и они минуты две помолчали.

- Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.

Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каждое

слово, на каждое выражение лица невестки.

- Я одно скажу, - начала Анна, - я его сестра, я знаю его характер, эту

способность все, все забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность

полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает

теперь, как он мог сделать то, что сделал.

- Нет, он понимает, он понимал!- перебила Долли. - Но я... ты.забываешь

меня... разве мне легче?

- Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще всего

ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья расстроена; мне

его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу

твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя! Но, Долли,

душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не

знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это ты

знаешь, - настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то

прости!

- Нет, - начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.

- Я больше тебя знаю свет, - сказала она. - Я знаю этих людей, как

Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе.

Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена -

это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не

мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.

Я этого не понимаю, но это так.

- Да, но он целовал ее...

- Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.

Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая

поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил,

тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись, бывало, над ним, что он

к каждому слову прибавлял: "Долли удивительная женщина". Ты для него

божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его...

- Но если это увлечение повторится?

- Оно не может, как я понимаю....

- Да, но ты простила бы?

- Не знаю, не могу судить... Нет, могу, - сказала Анна, подумав; и,

уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: - Нет,

могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою же, да, но простила

бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.

- Ну, разумеется, - быстро прервала Долли, как будто она говорила то,

что не раз думала, - иначе бы это не было прощение. Если простить, то

совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, - сказала она,

вставая, и по дороге Долли обняла Анну. - Милая моя, как я рада, что ты

приехала. Мне легче, гораздо легче стало.

XX

Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала

никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии,

приезжали в этот же день. Анна все утро провела с Долли и с детьми. Она

только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. "Приезжай,

бог милостив", - писала она.

Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним,

называя его "ты", чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась

та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел

возможность объяснения и примирения.

Тотчас после обеда приехала Кити. Она знала Анну Аркадьевну, но очень

мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее примет эта

петербургская светская дама, которую все так хвалили. Но она понравилась

Анне Аркадьевне, - это она увидела сейчас. Анна, очевидно, любовалась ее

красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала

себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее, как

способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам. Анна непохожа

была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы

на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся