Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

— Не непріятное, потому что я другаго не ждалъ, они послдовательны, — и братъ началъ разсказывать про высшее распоряженіе, которое было сдлано въ Петербург и которое онъ считалъ вреднымъ и глупымъ.

— Вдь это нельзя такъ, Василій, мы задохнулись отъ твоего самовара, — сердито говорила тетушка.

Вс были не въ дух. А Левинъ былъ необыкновенно веселъ.

— Да что вы не на балкон?

— Помилуй, я распухъ весь, — сказалъ братъ, — отъ комаровъ. Да, теб письмо.

Константинъ Левинъ взялъ письмо. Оно было отъ Облонскаго. Облонскій писалъ изъ Петербурга: «Я получилъ письмо отъ Долли. Она въ Покровскомъ, и у ней что то все не ладится. Създи, пожалуйста, къ ней и помоги совтомъ. Ты все знаешь. И она такъ рада будетъ тебя видть. Она совсмъ одна, бдная. Теща со всми еще за границей».

Левинъ разсказалъ содержаніе письма, и тетушка совтовала ему непремнно хать. Братъ же былъ не въ дух, по этому случаю разговорился объ Анн Аркадьевн.

— До чего распущенность нравовъ дошла, это не иметъ границъ, — сказалъ онъ. — Говорятъ, Каренина открыто живетъ на дач съ любовникомъ, а мужъ видитъ все и молчитъ.

— Какой Вронской? — спросилъ Левинъ.

— Алексй Вронской. Онъ малый хорошій, говорятъ, но эти юноши невольно подъ вліяніемъ окружающаго тона.

Левинъ полъ[975] то, что ему принесли къ чаю, и ушелъ[976] въ контору, распорядившись завтрашнимъ покосомъ.[977]

Получивъ это письмо, Левинъ[978] пришелъ въ волненіе. Ршительно это дло, столь мучавшее его, не хотло оставить въ поко. Какъ только онъ сталъ по немногу успокоиваться и[979] теперь весной, благодаря овсянаго посва, возки навоза и теперь покосовъ, забывать, это письмо пришло и опять растравило его рану. — «хать — не хать? — долго колебался онъ, — но чтоже, разв я запертъ? Разв я сдлалъ что-нибудь такое, что мн стыдно и я боюсь кого нибудь? Разумется, хать. Я люблю Дарью Александровну. Встрчать Кити я не буду стараться. Скоре буду избгать ее. Въ письм Степана Аркадьича сказано, что Кити за границей. Отчего же мн не хать?» И онъ веллъ приготовить коляску.

* № 62 (рук. № 37).

— Но ее, бдняжку, мн ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.

— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказалъ онъ вставая. — Но я васъ поздравляю, что вамъ жалко вашу сестру. Это все очень мило, но до меня это совершенно не касается. Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.

— Нтъ, постойте, — сказала она, схвативъ его костлявой рукой за рукавъ, — постойте, садитесь. Это васъ касается и очень.

— Какъ это можетъ?

— А такъ, что она васъ любитъ, — вдругъ, какъ выстрлила, сказала Дарья Александровна, — да, любитъ. Вы понимаете, что это значитъ, когда я это говорю про лучшаго своего друга — сестру, которую я люблю больше всего посл своихъ дтей.

* № 63 (рук. № 37).

— Я только одно еще скажу. Понимаете ли вы положеніе двушки, которая отказала въ такую минуту и все таки любитъ. И ея положеніе, le ridicule de sa position[980] относительно всхъ, что она обманута и сама виновата.

— Ничего не могу понять, кром своего чувства.

* № 64 (рук. № 37).

<Дти были милы, онъ не спорилъ, но онъ не совсмъ одобрялъ теперь пріемы съ ними Дарьи Александровны.

— Зачмъ вы говорите съ ними по французски? — сказалъ онъ ей посл того, какъ она спросила у двочки, гд они были, и заставила двочку, поправивъ ее, съ трудомъ выговорить по французски. — Это ненатурально, и они чувствуютъ это.

— Да, но погодите. Когда у васъ будутъ свои дти и не будетъ средствъ взять Француженку въ домъ. А это все я знаю.

«Нтъ, — думалъ Левинъ, — ея дти милы, но когда у меня будутъ дти, будетъ совсмъ не то». Его будущіе дти представлялись ему всегда идеально прекрасными, и чтобы сдлать ихъ такими, не нужно было никакого труда, не нужно было только длать тхъ ошибокъ, которые длали другіе.>

* № 65 (рук. № 50).

Огромный лугъ былъ полонъ народа, гребущихъ вереницей пестрыхъ бабъ, гремящихъ, подъзжающихъ къ копнамъ, телгъ и копенъ, огромными навилинами переходящихъ съ земли на телжные ящики.

Левинъ, окончивъ дло, прислъ на копн съ тычинкой ракитника на макушк, отмченной мужиками на ихъ долю, старикъ прислъ подл него. <Парменычъ былъ одинъ изъ тхъ старинныхъ мужиковъ, которыхъ ужъ мало остается, которые гордятся своимъ мужичествомъ и не видятъ ничего дальше мужика. У него остался живой одинъ сынъ изъ 8 дтей.>

Пустая телга на сытой подласой лошадк съ красивой бабой въ ящик и съ молодымъ веселымъ мужикомъ, стоя размахивающимъ концомъ веревочной возжи, простучала мимо по чуть накатанному лугу. Старикъ всталъ и поманилъ мужика. Это былъ его сынъ.

— Послднюю, батюшка, — прокричалъ онъ, остановивъ лошадь и улыбаясь, оглянулся на веселую, неподвижно сидящую бабу, погналъ дальше.

— Это твой сынъ? — сказалъ Левинъ вернувшемуся старику.

— Ванька мой, — съ гордой улыбкой сказалъ старикъ.

— Ничего малый! Давно женатъ?

— Да 3-й годъ въ Филиповки.

— A дти есть?

— Н, — улыбаясь беззубымъ ртомъ отвчалъ старикъ. — Младенецъ былъ.[981]

— А что?