Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

[1040]Вовторыхъ, это было невозможно потому, что Алексй Александровичъ зналъ себя. Ежели бы сейчасъ, сію минуту Вронской былъ бы тутъ, онъ смло бы вышелъ съ нимъ на барьеръ. Если бы даже посл,[1041] въ подобную минуту раздраженія (Алексй Александровичъ чувствовалъ, что онъ будетъ испытывать такія минуты), если бы сейчасъ, въ эту минуту раздраженія, Вронской былъ тутъ на лицо съ пистолетомъ, онъ бы выдержалъ и выстрлилъ. Но вызвать и ждать день, ночь (Алексй Александровичъ зналъ тотъ ходъ мыслей, который придетъ ему) — онъ чувствовалъ, что не могь этаго. Второй выходъ — пресченія и исправленія — былъ лучше по принципу, былъ боле схожъ съ тмъ складомъ характера, котораго онъ не имлъ, но который Графиня Лидія Ивановна и вс уважающiе его люди думали, что онъ иметъ, но привести его въ исполненіе онъ не видлъ никакой возможности. Для приведенія его въ исполненіе нужно было имть на нее нравственное вліяніе, а онъ чувствовалъ, что всегда не онъ, а она имла на него нравственное вліяніе, не онъ своимъ чувствомъ и умомъ обнималъ ее всю, со всми ее свойствами сердца и ума — она всегда была для него тайной, — а она, казалось, безъ малйшаго труда понимала его всего, съ его самыми тайными задушевными мыслями и вншними мельчайшими привычками характера. И теперь онъ, добродтельный, высокопоставленный, главное, совершенно правый человкъ, чувствовалъ, что она, преступная женщина, всетаки задавитъ его своимъ нравственнымъ вліяніемъ и что борьбы быть не можетъ. «Съ другой женщиной, мене испорченной, мене распущенной по пород, я бы долженъ былъ поступить такъ, — сказалъ онъ себ, — но съ ней не можетъ быть и рчи объ исправленіи».

Оставался послдній выходъ — развода. Но, несмотря на то что большинство дйствій Алекся Александровича имло своимъ источникомъ разсужденіе, что выходъ этотъ былъ самый разумный, Алексй Александровичъ, находясь въ середин этаго вопроса, чувствуя вс его стороны, съ ужасомъ обдумывалъ подробности этаго выхода и не находилъ возможности привести его въ исполненіе. Для развода нужно признаніе вины однаго изъ супруговъ. О принятіи на себя вины не могло быть рчи, ибо это былъ бы обманъ передъ закономъ Божескимъ и человческимъ. Признаніе въ вин ея добровольное едва ли могло быть достигнуто: уличеніе ея въ вин было дйствіемъ низкимъ, неблагороднымъ и нехристіанскимъ. Въ обоихъ случаяхъ разводъ клалъ позоръ на имя и губилъ будущность сына, сына, котораго онъ ненавидлъ теперь, но котораго онъ долженъ былъ любить въ глазахъ людей, уважающихъ его. При томъ въ вопрос, поднятомъ въ обществ о развод, Алексй Александровичъ и офиціально и частно всегда былъ противъ.

Оставался одинъ послдній выходъ, такъ скромно заявившій себя, но такъ настоятельно требовавшій къ себ вниманія, — сдлать какъ будто ничего не было — замереть. «Этаго я не могу сдлать, — съ чувствомъ оскорбленной гордости сказалъ себ Алексй Александровичъ. — Я долженъ заявить свою волю, опредлить свое положеніе».

И, вновь перебравъ систематически вс прежнія выходы и отвергнувъ ихъ, онъ остановился на слдующемъ ршеніи. «Я долженъ объявить имъ. Нтъ, ей, — поправилъ онъ себя. — Я его не знаю и не хочу знать. Я долженъ объявить свое ршеніе о томъ, что внутренно я разрываю съ ней всякія отношенія, но что, обдумавъ то тяжелое положеніе, въ которое она поставила семью, вс другіе выходы будутъ хуже для обоихъ сторонъ, чмъ вншнее statu quo, и что таковое я согласенъ соблюдать, но подъ строгимъ условіемъ исполненія съ ея стороны моей воли. Хотя ршеніе это было ничто другое, какъ исходящая бумага, дающая ложный кругъ длу, по которому внесена входящая бумага, Алексй Александровичъ остановился на этомъ, какъ на нкоторомъ открытіи и наилучшемъ и единственномъ компромисс. Ршеніе было взято, но успокоенія Алексй Александровичъ не испыталъ до тхъ поръ, пока онъ не привелъ его въ исполненіе письмомъ, которое онъ послалъ жен.

<Главное же успокоеніе въ эти тяжелые дни дала Алексю Александровичу та дятельность служебная, которой была посвящена вся его жизнь. На другой день посл скачекъ, когда явились просители, докладчики и онъ слъ за кипу бумагъ, бойко длая на поляхъ своимъ большимъ карандашомъ привычныя отмтки, и потомъ отчетливо передалъ нужныя замчанія правителю длъ и почувствовалъ, что все мучительное пережитое имъ и переживаемое всми людьми не иметъ ничего общаго съ той сферой дятельности, къ которой относятся вс эти сдланныя имъ распоряженія, онъ вздохнулъ свободно. Эта витающая въ отвлеченныхъ высотахъ административная жизнь, правильная, отчетливая, не подверженная случайностямъ жизни, страстямъ, желаніямъ, оставалась и всегда будетъ оставаться его неизмнной утшительницею.