Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

— Ха ха ха, — громко захохоталъ Князь, только потому хохоча черезъ ха ха ха, а не черезъ ба ба ба, что онъ хохоталъ когда то и смутно помнилъ, какъ онъ смивался. — Ну, что хозяйство, дла скотныя? Я вдь всегда тебя очень радъ видть.[471]

Черезъ 5 минутъ вошла[472] подруга Кити, прошлую зиму вышедшая замужъ, извстная умница и болтунья Графиня Нордстонъ.[473]

Вслдъ за ней вышла и Кити безъ слдовъ слезъ, но съ пристыженнымъ и тихимъ выраженіемъ лица. Пока Нордстонъ заговорила съ Княземъ, Кити подошла къ Левину.

— Какъ я вамъ благодарна, что вы не ухали. Не узжайте, простите.>

* № 14 (рук. № 17).

Но Левинъ не то что былъ невеселъ, онъ былъ стсненъ. Несмотря на то, что онъ живалъ въ городахъ и въ свт, эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа. Татаръ — все это ему посл деревенской жизни было стснительно.

— Я провинціалъ сталъ, меня все это стсняетъ.

— Ахъ да, помнишь, какъ мы разъ отъ цыганъ хали, — вспомнилъ Степанъ Аркадьичъ (Левинъ одно время, увлеченный Облонскимъ, здилъ къ цыганамъ) — и мы захали ужинать въ 5-мъ часу утра въ Bocher de lancala?

— Что? не помню.

— Какже, ты отличился. Намъ не отворяли, и ты вызвался убдить ихъ. И говоришь: «намъ только кусочекъ жаркаго и сыра», и, разумется, намъ захлопнули дверь.

— Да, у меня въ крови деревенскія привычки, — смясь сказалъ Левинъ.

* № 15 (рук. № 17).

— Ну, теперь давай тотъ длинный разговоръ, который ты общалъ.

— Да только я не знаю, говорить ли, — красня сказалъ Левинъ.

— Говорить, говорить и непремнно говорить. О, какой ты счастливецъ! — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, глядя въ глаза Левину.

— Отчего?

— Узнаю коней ретивыхъ по какимъ то ихъ таврамъ, юношей влюбленныхъ узнаю по ихъ глазамъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ.

— Ну, не очень юноша. Теб сколько лтъ?

— Мн 34. Я двумя годами старше тебя. Да не въ годахъ, у тебя все впереди, а...

— А у тебя уже назади?

— Нтъ, хоть не назади, у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее такъ, въ пересыпочку.

— А что?

— Да нехорошо. Ну, да я не объ себ хочу говорить, и потомъ объяснить всего нельзя, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, который дйствительно не любилъ говорить, хоть ему хотлось теперь все разсказать именно Левину. Онъ зналъ, что Левинъ, хоть и строгій судья и моралистъ, какъ онъ зналъ его, пойметъ и съ любовью къ нему обсудитъ и извинить, можетъ быть.

— Не объ себ, ну, выкладывай. Эй, принимай! — крикнулъ онъ Татарину.

Но Левину что то мшало говорить. Однако онъ, видимо сдлавъ усиліе, началъ:

— Ты догадываешься?

— Догадываюсь; но не могу начать говорить. Ужъ по этому ты можешь видть, врно или неврно я догадываюсь, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, и прекрасные глаза сіяли почти женской нжностью, глядя на Левина.[474]

— Ну чтожь ты скажешь мн? По крайней мр, ты откровенно, пожалуйста, — говорилъ Левинъ, — какъ ты смотришь на это? Какъ на возможную и желательную для тебя?

— Я? — сказалъ Степанъ Аркадьичъ. — Я ничего такъ не желалъ бы, какъ этаго. Ничего. Это лучшее, что могло бы быть.

— Но возможная ли?

— Отчего жъ невозможная?

— Я и хотлъ просить тебя сказать мн откровенно свое мнніе, и если меня ждетъ отказъ, какъ я думаю...

— Отчего?

— Если ждетъ отказъ, то избавить меня и ее отъ тяжелой минуты.

— Ну, это во всякомъ случа для двушки не тяжелая минута, а такая, которой он гордятся.

— Ну что ты, какъ братъ, какъ отецъ, сказалъ бы мн? Чего я могу ждать?

— Я? Я бы сказалъ, что[475] ты теперь выбралъ самое лучшее время для предложенія.

— Отчего? — сказалъ Левинъ и свалилъ себ рыбу на тарелку, чтобы не развлекать[476] Степана Аркадьича, начавшаго было ему класть.[477]

— Оттого что послднюю зиму сталъ здить къ нимъ Алексй Вронской, — сказалъ[478] Степанъ Аркадьичъ, кладя свою[479] красивую блую руку на локоть Левина, хотвшаго сть безъ соуса.

— Постой, соуса возьми.[480]

— Ну и что же?

— Алексй Вронский есть, я думаю, лучшая партія въ Россіи, какъ говорятъ матушки. И какъ я вижу, онъ влюбленъ по уши. Но я теб... И говорить нечего; несмотря на то, что Вронской отличный малый, для меня то, чтобы ты женился на Кити, было бы... Ну, я не стану говорить что, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, не любившій фразъ.

Но Левинъ видлъ по сіяющему и серьезному лицу Облонскаго, что это были не слова. Левинъ не могъ удержаться, чтобы не покраснть, когда Облонскій произнесъ наконецъ словами то, о чемъ они говорили.

— Ну, подай другую, — обратился Степанъ Аркадьичъ къ Татарину, доливавшему бокалы и вертвшемуся около нихъ именно тогда, когда его не нужно было.

— Да, да, ты правъ. Я говорилъ глупости.

— Нтъ, отчего, ты спрашивалъ моего совта.

— Но кто это такой и что такое этотъ Вронской, я понятія не имю.[481]

— Вронскій богачъ, сынъ графа Иларіона [1 неразобр.], кавалеристъ и отличный, точно отличный малый.

— Но что же онъ такое? Подробне скажи мн, — сказалъ Левинъ.

— Ты нынче увидишь его. Во первыхъ, это славный малый, во вторыхъ, не изъ тхъ класическихъ приличныхъ дурногвардейцевъ, а очень образованный человкъ, въ своемъ род новый сортъ людей.

— Какой же новый сортъ?