Annularis (СИ)

Тики ужасно устал и совершенно не представлял, что ему делать. Последние несколько дней его существования — аккурат после разговора с капитаном — оказались просто адом, а после той безобразной сцены в кабине управления Линали постоянно с жалостью на него косилась, а Аллен Уолкер нипочем не желал оставить в покое.

Но самое страшное было в другом. Даже после этого совершенно оглушительного молчания, воцарившегося после вопроса Канды, Тики не мог перестать в мыслях называть капитана по имени.

А тот оказался фальшивкой — действительно фальшивкой, ибо все в нем было фальшивым, как видно, вплоть до последнего жеста, до последней улыбки — но даже при этом все равно не выходил у парня из головы ни на минуту.

Может, потому что постоянно маячил перед глазами и снова доставал идиотскими шуточками и печальными глазами, а может — сам по себе. Тики никак не мог определиться, что же он чувствует по отношению к Аллену Уолкеру, раз молчание мальчишки (очевидно, после слов Канды усомнившегося в его преданности) его так задело, но одно ему было известно точно.

То, что Тики сейчас ощущал — это было обидой.

Во всяком случае, Мари назвал это чувство именно так, когда Тики сказал, что у него засосало под ложечкой и зазвенело в ушах после обращенного к Аллену вопроса Канды. А Нойзу Микк склонен был верить — тот оказался надежным парнем, понявшим его и его молчание много лучше других.

Эта обида жгла Тики изнутри — она сжигала, казалось, все его внутренности, как будто в животе устроили пожар — совсем как тот, что сам он чуть больше года назад устроил в блоке своей мамаши.

И зачем только Уолкер вообще полез к нему? И сейчас лезет?

Из желания всеобщего поклонения и обожания? Что-то вроде того, что все члены экипажа должны быть с ним в хороших отношениях? Или просто потому, что он хочет потешить собственное эго?

Какого чёрта этот мерзкий мальчишка прицепился к нему?

Таскается всюду, шагу ступить не даёт, преследует сутки напролёт. И стоило ему только раскрыть рот и произнести первые слова извинения, как Тики не выдерживал и круто разворачивался, стремясь уйти как можно дальше.

Этому идиоту даже пришло в голову надеть енотовые ушки (и где только нашёл?)! Как будто думал, что это разжалобит Микка? Ха, да конечно!

Тики тогда даже не сдержал рассерженной гримасы и сразу же демонстративно хлопнул перед его носом дверью мастерской Джонни, в которой скрывался весь следующий день после того разговора.

Члены экипажа, кстати, ничего не знали. Только Линали, Канда и Мари с мальчишкой, которые ничего никому не рассказали, оставив этот конфликт только между собой.

С одной стороны, Тики это радовало — не хотелось бы быть объектом сплетен и чьих-нибудь разговоров. Но с другой стороны, ему всё больше и больше казалось, словно сам Уолкер заставил их всех молчать, чтобы скрыть свой позор.

А в том, что это был самый настоящий позор, Микк был уверен.

Чтобы великолепный Аллен Уолкер, да так крупно ошибся!

Хотя, конечно, краем сознания он понимал, что всё это глупости, и просто все они молчали из чувства вины, солидарности и так далее, но обида жгла и жгла его изнутри, показывала мерзкие образы и наталкивала на эти идиотские мысли.

Тики хотел покинуть Ковчег.

Тики не хотел покидать Ковчег.

Прошлым вечером он взял у Джонни из лаборатории пару баллончиков белой краски и вернул свою каюту в первоначальный вид. Эта яркость донельзя его раздражала, а белый… Ну должно же в его жизни быть что-то стабильное. Вот лаборатории и вернулись — они же были с ним двадцать два года — почти всю его жизнь.

Или это он всю жизнь в них провел. Это было в сущности не так важно, просто утром Тики проснулся ненавидящим это место, и эта ненависть в полной мере его устраивала. Она должна была укрепить его решимость покинуть Ковчег, как только тот вновь окажется на земле хоть на минуту.

Просто сбежать — это, конечно же, трусливо и совершенно не по-мужски, но Тики было настолько плевать на это, что страх даже перестал вызывать у него отвращение к себе. Потому что все, что он делал в своей жизни сам — убегал. Это была его стезя, наверное? — бежать не разбирая дороги и не оглядываясь через плечо, чтобы лишний раз не раздирать потом ногтями только заросшие раны и не расковыривать только начавшие исчезать следы от неаккуратно поставленных капельниц.

Каждое утро стабильно в пять Тики ждала очередная капельница. Кто бы мог подумать, что он от этого за прошедший год так отвык?

Больше Тики не собирался обманываться никогда. Мать уничтожила в нем всякое расположение к окружающим людям, когда ему было четырнадцать, и он вступил в полную фазу полового созревания.

Он не хотел вспоминать об этом.

Он не хотел, чтобы Уолкер напоминал об этом.

Но Уолкер напоминал — он окутывал, обволакивал своим присутствием, и Тики казалось, что он запутался как муха в паутине; что он в ловушке, из которой нет возможности выбраться.

Но выход ведь есть всегда, и в этот раз он ничем не отличается от прежних решений Тики.

Надо бежать.

Но бежать ему не давали.