Но мальчик сам должен установить правила.
– Как ты себе это представляешь?
– В начале недели я сыграю семь раз, по разу на каждый день. Если на понедельник выпадет четное число, то это одна мама, а нечетное – другая и т. д.
– Почему бы и нет.
Она быстро подcчитала в уме – риск для каждой Люси лишиться сына на целую неделю – один из ста, и один на тысячу, если брать десять дней подряд. То есть Люси не будут ущемлены и не возразят против приговора кубиков. Как-нибудь уж они сорганизуются.
– Ну что, пойдем к ним? – предлагает психолог. Луи кивает, и они входят в комнату, где их ждут обе Люси. Остановившись на пороге, он смотрит на них, сначала на одну, потом на другую и повторяет с улыбкой: “Ну ни фига себе”, потом, не отдавая предпочтения ни одной из них, садится напротив и спокойно излагает свой план.
Молодые женщины пытаются сдержать бушующую в них бурю, улыбаются Луи, каждая пытается поймать его улыбку. Если бы Луи был собакой и у одной из Люси оказалась бы косточка, она бы зажала ее в кулаке, чтобы приманить его. Но они смотрят на него, слушают, что он говорит, и в глубине души восхищаются своим невероятно чудесным сыном.
Когда Луи заканчивает, наступает неловкая пауза, и тогда он не выдерживает:
– Я придумал это из-за “Подземелий и драконов”.
Он гордо улыбается, как будто это все объясняет. Люси кивают, смирившись. Иногда худшее решение оказывается лучшим.
– Давайте я загадаю вам загадку, – говорит Луи. – Мы родились у одной и той же матери, в один и тот же год, месяц и день. Но мы не близнецы и даже не двойняшки. Почему?
Обе Люси в недоумении качают головами.
– Мы тройняшки, – смеется Луи.
Портрет Виктора Меселя в образе призрака
Вот тут. Дрок гнется под западным ветром, в сером небе Ла-Манша парят альбатросы. Туман, поднимающийся от моря, размывает очертания белых домиков Ипорта, далеко внизу. Виктор лежит в высокой траве, смотрит на облака. Рядом с ним садится чайка, и Виктору хочется, чтобы она подошла поближе, коснулась его крыльями, принесла немного первозданной жизни, пока он валяется тут во власти сомнений. Он встает, идет к обрыву, садится на самом краю и проводит пальцем по белому мелу, отмытому до блеска дождями.
Да, именно здесь, в конце апреля, развеяли прах другого Виктора Меселя. Герой его первого романа “Горы сами к нам придут” решил приехать сюда и добровольно уйти из жизни, и Клеманс Бальмер, вспомнив его строки, выбрала это место. Здесь она и прочла слова Коэлета, сына Давида.
Потом она произнесла сдержанную и прочувственную речь о важности подобных ритуалов или, если угодно, уловок, к которым прибегают люди, чтобы справиться с неприемлемым. Полил дождь, и ей понравился этот честный дождь, скрывший слезы, – вот уж не ожидала, что расплачется. “Смерть не может выглядеть достойно, Виктор, и она всегда предполагает одиночество. Но мы уповаем на то, что этот последний миг прощания послужит хотя бы тем, кто остается. Если правы стоики и между людьми нет ничего – ни любви, ни нежности, ни дружбы, а, наоборот, все сущее телесно, если на самом деле во всяком ощущении кроется его зарождение и первопричина, тогда, Виктор, это последнее слово не бесполезно”.
Клеманс могла бы повторить все то же самое Меселю-призраку, но пока что она смотрит, как он с риском для жизни идет по краю обрыва. Она кричит ему, что это опасно, но ей не перекричать ветер. Виктор оборачивается, машет ей и возвращается, улыбаясь:
– Когда умирает друг, как все-таки приятно в очередной раз обнаружить, что это опять не ты!
Клеманс встревожена, ее Виктор и впрямь вернулся. Рано утром аэробус, зафрахтованный армией, высадил его и других французов, летевших рейсом 006, на военной базе Эврё-Фовиль. Долгие часы ушли на объяснения. Его выпустили первым: никакой очной ставки со вторым Виктором Меселем не предполагалось. То есть вдвое меньше работы, вдвое меньше психологов, но психологиня, приставленная к ним спецслужбами, не отстает от них ни на шаг. Поскольку такая ситуация не описана ни в одном учебнике, Жозефине Микалёфф остается лишь импровизировать.
– Вы правильно сделали, что прежде всего приехали сюда почтить его память, – говорит она.