Античность как геном европейской и российской культуры

Так, например, амбициозный идеологический проект Московской Руси – «Москва Третий Рим» – был, по словам А. Дж. Тойнби, политической миссией – заменить собой Второй Рим (Византию), который, в свою очередь был «прозрачной тенью возрожденной Римской империи», т. е. «призраком призрака эллинского универсального государства»[129]. Фактически «Третий Рим» был уже третичным призраком универсального государства («призраком призрака призрака»), т. е. предельной абстракцией универсальности, сходство которой с античным образцом было очень относительным. По существу, мы имеем дело с типичным псевдоморфозом культуры – явлением, о котором в свое время писал во втором томе «Заката Европы» О. Шпенглер[130]. Итак, в отличие от европейской культуры, опирающейся на античность как исходную свою парадигму, над которой архитектонически надстраивались другие ценностно смысловые пласты, русская культура в своем цивилизационном и культурном коде не имеет античного звена. А потому, собственно, не имеет и своего Возрождения (если не считать, вслед за Н. Бердяевым, русский культурный ренессанс Серебряного века адекватной компенсацией культурно-исторического «пробела» в культурном и цивилизационном развитии России, что было бы логично). И своего классицизма (который в русской культуре был имплицитно включен в специфически, национально интерпретированное Просвещение). Что касается последующих культурно-исторических парадигм русской культуры XIX и ХХ вв., то все они надстраивались над русским Просвещением по европейской логике (за вычетом античности и Ренессанса). Но именно поэтому (т. е. вне опоры на античность и ренессанс) все культурные формы, превращенно отображавшие европейские стадии культурного развития, были хрупкими, неустойчивыми, во многом стилизованными под формы европеизма, – были русскими псевдоморфозами Нового времени.

«…С основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснувший первобытную русскую душу вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем – XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости», – писал Освальд Шпенглер и продолжал: «Народу, чье предназначение – еще поколениями жить вне истории, была навязана искусственная и неподлинная история, дух которой прарусскость просто никак не может постигнуть. ‹…› Вот и полные духовности эллинистические города были повсюду рассыпаны по арамейскому крестьянскому краю – словно жемчужины, глядя на которые хочется протереть глаза»[131].

Конечно, «арамейский край» – это шпенглеровская изысканная метафора. Сравнивая пути развития европейских, восточных и русской культур (в духе своей «морфологии истории»), Шпенглер замечает перед этим: «Имелась возможность подойти к русскому миру на манер Каролингов или же Селевкидов, а именно в старорусском или же “западническом” духе, и Романовы приняли решение в пользу последнего. Селевкиды желали видеть вокруг себя эллинов, а не арамеев»[132]. Надо понимать шпенглеровскую метафору в том смысле, что если русскую историю мысленно перенести на Ближний Восток, то Петровские реформы можно назвать эллинизацией, т. е. распро странением античных по происхождению ценностей и принципов европейской культуры на традиционную Азию.

Однако русский «эллинизм» (вестернизация русского мира) является, конечно, своего рода пра-пра-правнучатым племянником эллинизма Селевкидов, как и русское крестьянство в этом случае метафорически как бы относится к «арамейскому миру» (2 тысячи лет спустя). В этом смысле «русский эллинизм» XVIII века – третичный псевдоморфоз подлинного эллинизма (превращенной античности, приспособленной к глобализации Древнего мира) – «призрак призрака призрака» античности (эллинизм – европейский классицизм – русский классицизм).

Выдающийся русский европеец, феноменолог, последователь Э. Гуссерля, Г. Шпет в своем «Очерке развития русской философии» (1922) замечал: «Россия вошла в семью европейскую. Но вошла, как сирота. Константинополь был ей крестным отцом, родного не было. В хвастливом наименовании себя третьим Римом она подчеркивала свое безотчество, но не сознавала его. Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического культуропреемства. ‹…› Россия могла взять античную культуру прямо из Греции, но этого не сделала». И далее: «Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории? Солунские братья сыграли для России фатальную роль… И что могло бы быть, если бы, как Запад на латинском, мы усвоили христианство на греческом языке?»