Античность как геном европейской и российской культуры

Сенека, умерший за несколько лет до постройки Колизея, выделялся тем, что не жаловал гладиаторские игры, рассматривая их как симптомом морального упадка в империи. Сенека был близок взглядам среднего интеллектуала наших дней во мнении, что сражения гладиаторов есть «чистое убийство», потворствующее низшим инстинктам толпы. Однако, как отмечает X. Гумбрехт, он поразительным образом не обращает внимания на другие ключевые аспекты, которыми прельщались римляне в своем наслаждении гладиаторскими боями, – аспекты, удивительно родственные некоторым мотивам собственной стоической философии Сенеки. Очарование, которое он упускает из виду, но которое многие другие авторы (Цицерон и даже кое-кто из Отцов церкви) не оставляли без внимания, заключалось в том, что древние римляне называли «моментом истины», имея в виду тот момент, когда один из бойцов проигрывал поединок и оказывался лицом к смерти при всеобщем обозрении[170].

Этот момент истины притягивал исключительное внимание толпы не к победителю, но к побежденному, который – по крайней мере на несколько мгновений – на глазах у всех пребывал перед лицом смерти. От поверженного бойца ожидалось проявление хладнокровия в подобных мучительных обстоятельствах, нужно было показать лицо «застывшее словно лед», «твердое словно камень», непроницаемое словно маска. «Считается, что исконным значением слова persona в латыни была «маска», и, пожалуй, не будет выглядеть притянутым за уши предположение, что в древнеримской культуре такое сохранение лица в присутствии потенциальной опасности, угрозы собственной гибели, и привело к становлению понятия «личность» (person). В таком толковании гладиаторских игр само сражение с присущей ему несправедливостью было лишь церемонией открытия – необходимой предпосылкой достижения момента истины. Демонстрация хладнокровия перед лицом столь мрачной неизвестности была способна преобразить поверженного гладиатора в истинного героя представления – героя не в смысле полубога, а в смысле образца физической силы, необходимой для мужественного преодоления человеческой слабости. Этот источник очарованности, возможно, не был частью сознания среднестатистического римского зрителя, но уж наверняка увеличивал интенсивность его переживаний…Приписывая роль главного действующего лица поверженному гладиатору, а не победителю и придавая должное значение театрализованной схватке между предсмертной агонией и самообладанием, такой взгляд на гладиаторские игры помогает нам представить, как древние римляне относились к пребыванию на волоске от смерти. Лучшее, что мог совершать человек в том ненадежном мире, – переносить свои страдания со стоическим спокойствием»[171]. Остается добавить, что подавляющее большинство сражений (примерно в пропорции 10 к 1) заканчивалось помилованием побежденного воина.

Итоги размышлениям о собственно античном спорте как таковом и его особой эстетической составляющей хотелось бы подвести также с помощью X. Гумбрехта, предлагающего рассматривать понятие художественного произведения все же отдельно от спортивного агона. По этому поводу актуализируются кантовские категории возвышенного как «абсолютно великого, по сравнению с которым все остальное мало», и прекрасного. «Удовольствие от прекрасного всегда связано с представлением о качестве, тогда как удовольствие от возвышенного связано с представлением о количестве… Кант связывает понятие возвышенного с природой «в своем хаосе или в своем самом диком, лишенном всякой правильности беспорядке и опустошении». Возвышенное – это то, что угрожает овладеть нами, и поэтому оно вызывает „мгновенное торможение жизненных сил» тогда как прекрасное «непосредственно ведет к усилению жизнедеятельности“»[172].

Большинство моментов, вызывающих зрительский восторг, подпадают, по мнению X. Гумберхта, под определение прекрасного, а не возвышенного. И, несмотря на свою количественную природу, возвышенное имеет мало общего с рекордами и их установлением, ведь рекорды по определению относятся к тому, что сравнительно велико, но не абсолютно велико. Таким образом, возвышенное имеет меньше родственных черт со спортом, чем понятие прекрасного (красоты). Но есть общие термины – «зрелище» и «присутствие», «агон» (состязание) и «арете» (стремление к превосходству), «трагедия» и «преображение». «Агон», возможно, лучше всего перевести просто как «соревнование». Среди прочего мы связываем понятие соревнования с окультуриванием потенциально насильственных боевых действий и конфликтов посредством институциональных рамок закрепленных правил. Арете же означает стремление к превосходству, в результате которого (но без ярко выраженной цели) тот или иной тип зрелищности достигает своих индивидуальных или коллективных пределов»[173].