Антигония. Роман

Как бы то ни было, довольно неожиданно было констатировать, что с этого момента отношения Хэддла с литературным истеблишментом, и особенно с критиками, стали портиться уже по-настоящему. Довольно нелегко было бы найти этому однозначное объяснение. Скорее это было какое-то стечение обстоятельств, случайных и закономерных, которые сплелись в мертвый узел.

Выходки Хэддла в какой-то телепередаче. Подпорченные личные отношения кое с кем из критиков, задававших тон в той издательской среде, с которой он соприкасался. Обоюдная предвзятость. Как и перелом в конъюнктуре книжного рынка, связанный с глобализацией, уже наблюдавшийся повсеместно, но в Соединенных Штатах наметившийся раньше, чем в других странах, ― наступление новой эры в книгопечатании, которое становилось как никогда втянутым в товарооборот, с характерной для него погоней за новинкой, за артикулом и зачастую в ущерб всему, даже здравому смыслу…

Этого мнения придерживался сам Хэддл. Анна держала меня в курсе событий, присылала мне коротенькие письма с вырезками публикаций ― тех, где мужу особенно старательно перемывали косточки. Особенно злорадными, горячечными выглядели стычки с Грэхемом Стэмпом5, известным литературоведом, который прежде Хэддла превозносил, а теперь поносил на чем свет стоит. Г. Стэмп обзывал его «распоясавшимся сумасбродом», «мелочным бездарем», обвинял в отступничестве, в том, что он «заелся хвалой» и предал собственный талант, променяв свой врожденный дар «видеть вещи такими, какие они есть», на «близорукость профессионального порнографа», давно уже не способного вдохновляться ничем иным, кроме как «скопофилией», поскольку даже низменные свои прихоти удовлетворять больше был не в состоянии. Так прямо и писалось.

Дело дошло до выяснения отношений на кулаках. Инцидент многих позабавил, в некоторых масс-медиа его буквально обсасывали. Хэддл уверял меня позднее, что сцена, действительно имевшая место во время случайной встречи со Стэмпом в ресторане, сильно раздута. Хотя и не отрицал, что, сцепившись со Стэмпом врукопашную, они проломили тушами соседний стол и свалили на пол сидевшую за ним пару…

Упрямство, с которым Хэддл лез в полемику, причем в самую гущу, подчас ужасало своей опрометчивостью, да и необузданностью. Наиболее пылкие из его выходок свидетельствовали о том, что он теряет чувство меры. Не ровен час, и его занесет как следует, говорил я себе, и тогда пиши пропало.

«Травля», как жаловалась Анна, продолжалась месяцами. Башню из слоновой кости, в которой Хэддлу пришлось забаррикадироваться, кто-нибудь регулярно да подвергал осаде. И поскольку единственным оружием Хэддла, оказавшегося на осадном положении в течение целого периода, были все-таки не кулаки, а слова и эмоции, ими он и поливал свысока, выплескивая их на головы обидчиков как кипящую смолу. Вдохновляясь чужим примером, Хэддл даже стал упразднять в своих текстах знаки препинания, чтобы лишний раз поиграть на нервах тех, кому хотелось поучить его «правописанию». Примером вряд ли послужил Джойс, как многим казалось. Хэддл относился к нему немного как Д. Г. Лоуренс6, обвинял Джойса в графомании, в которой настоящие писатели вообще увязают редко, чаще журналисты, решившие, что пора попробовать свои силы на литературном поприще…

Все это, конечно, спорно. Но и упрекать Хэддла в необузданности, а тем более в подражании, Джойсу или еще кому-то, было полнейшей несправедливостью. Это всё равно что разводить правду кипяченой водой, чтобы легче усваивалась. Ведь Хэддл давно уже отстаивал не столько свои взгляды, сколько честь свою. Последней его заботой было то, что могли о нем говорить и думать злопыхатели.