Антигония. Роман

Когда стемнело, мы собрались на кухне. Несколько минут все молчали. Но обойтись без обсуждений было невозможно. Первым заговорил Хэддл. Разговор сразу стал накаляться.

— Зачем было молоть эту чепуху? ― упрекнул его хозяин. ― Ты хоть помнишь, что ты нес тогда за обедом?

— Ты хочешь сказать, что это я послал ее искупаться? ― отгородился Хэддл.

— Не понимаю… На что ты намекаешь? ― лицо К. вдруг необычно побагровело.

— Я не намекаю… Я прямо говорю тебе… Ведь ты надоумил ее пойти и прыгнуть в воду! ― вынес Хэддл холодный приговор.

— Это за гранью здравого смысла… За гранью всего! ― бормотал К. по-французски. ― Как ты смеешь меня обвинять?.. За то, что я ласту бросил?.. Да ведь это вы, а не я, сцепились… Со дня приезда! Ведь ты, а не я, морочил бедной девчонке голову! Не знаю, с какой целью… Чтобы вывести портрет французской провинциалочки?.. В очередном сочинении, за которое тебе отвалят премию?

— Успокойся, прошу тебя… Если каждый начнет молоть всякую чепуху… ― попыталась утихомирить мужа Матильда К.

— Ты не имеешь права устраивать эксперименты с живыми людьми! ― выкрикнул К. не своим голосом.

— Ты хочешь сказать, что я… что я виноват во всем? ― неуверенно переспросил Хэддл; по его лицу было ясно, что он потрясен услышанным до глубины души.

Около минуты все опять молчали. Происходило что-то бесповоротное. Рандольф, сидевший в конце стола, как всегда со своим фолиантом в руках, вдруг захлопнул книгу, вылез из плетеного кресла и, сложив массивные руки на груди, стал расхаживать вдоль холодной печки, мрачно бубня себе под нос:

— Stop it… Would you stop now!

На всех разом разобидевшись, хозяин вышел. Силуэт его мелькал за окном в свете фонаря. Несмотря на темноту, К. вдруг решил заняться переросшей ивой, которая корнями пробуравила основание стены под одной из тумб въездных ворот. Спилить дерево он грозился все эти дни.

После ухода К. на пару минут воцарилась тишина. Но затем Рандольф последовал примеру хозяина дома, тоже вдруг встал и вышел, еще сильнее шарахнув дверью. На стол упал кусок штукатурки, отвалившейся от основания люстры. Артистическая подруга коммерсанта, выразив вслух предположение, что он, наверное, пошел собирать чемодан, покорно проследовала за ним.

Угроза, хотя и немая, была приведена американской четой в исполнение. Не прошло и часа, как они вызвали такси, ехать собирались в Биарриц, чтобы сесть на ближайший рейс до Парижа. Все были уверены, что в последний момент они одумаются. Все, кроме К., который, махнув на всё рукой, продолжал возиться с уже поваленной ивой, впотьмах кромсал ее на части, разбрасывая ветки во все стороны. Веток наросла уже целая гора. Во дворе стояли умопомрачительные завывания бензопилы.

К. продолжал истязать дерево даже в тот момент, когда в ворота въехало такси. Вдоль дворовых стен вспыхнули гирлянды лампочек, услужливо придерживаемые дубами в своих лапах. Рандольф стал собственноручно сваливать вещи в багажник.

Ни с кем не попрощавшись, здоровяк коммерсант залез в такси. Его половина отделалась ломаной жестикуляцией, изображая сожаление, не то извиняясь за выходку мужа. Такси тронулось и скрылось за воротами… Мы с Джоном уехали в Париж утром…

Позвонив в Биарриц уже из дому, я узнал, что тело Анриетты было обнаружено на следующий день. Сильным течением его отнесло далеко от пляжа, почти за километр, поэтому водолазам и не удалось обнаружить его сразу.

Повесть Хэддла «Жизнь мракобеса», некогда распалившая во мне целый костер острых ощущений ― из-за того, что мне перепало в ней как прототипу одного из героев, ― была преамбулой к успеху, который ждал его уже не за горами и стал надвигаться на него с неуклюжестью, как он позднее жаловался, преуспевшего в жизни и не по годам раздобревшего дядюшки, вдруг прозревшего и вдруг распознавшего в толпе, среди сброда пронырливых проходимцев, бедного родственника, ― вот только где, спрашивается, ты был раньше?

«Пекло для маловеров» ― так назывался первый роман Хэддла ― был написан сразу после Биаррица, за считаные месяцы, и с ходу был пущен в оборот тем же предприимчивым издателем из Филадельфии, как только автор подправил в рукописи последнюю запятую. Посвященный банальной теме, воспоминаниям детства, с обычной для нее современной палитрой ― деспотичный папаша, беспробудный алкоголизм, душераздирающая природа вокруг, рыбалка, какая может лишь присниться, захолустная постиндустриальная Америка… ― этот опус был на голову выше всего написанного Хэддлом до сегодняшнего дня, но сам он считал его фальшивым, стилистически исковерканным. Редактор, editor, якобы умудрился перекромсать текст на свой манер, как это иногда практикуется в Америке. Джон не сумел этого вовремя проконтролировать.