Антигония. Роман

Меня душило чувство горечи. И вовсе не оттого, что кто-то обесславил всю эту историю и заодно всех тех, кто оказался причастен к случившемуся, хотя и очевидно, что искаженно толкуемое событие, представляющееся нам значительным, лишает нас части собственного прошлого. Мне было не по себе оттого, что близкий человек способен на подобную разнузданность в своих оценках, что он не испытывает ни малейшей скованности, говоря о покойной девушке, в нелепой гибели которой были повинны все мы ― я так считал, ― праздные губошлепы, прожигавшие жизни по мировым столицам.

Но и это было не все. Самое невероятное, самое беспощадное Хэддл припас на конец. И даже если меня гложет сомнение, нужно ли повторять, нужно ли цитировать то, что кажется заведомо ложным, даже если я спрашиваю себя, не сама ли слабость перед искушением, от которой ноги у нас прямо-таки подкашиваются, и наделяет его, искушение, той вечной как мир и несокрушимой силой, я всё же считаю себя вынужденным продолжать мое изложение. Правда, пусть самая голая, посрамленная, здесь дороже.

«Угрызения совести?.. были ли они у нас вообще? О, Господи! Смотря, что под этим понимать… Всем нам было, конечно, страшно, невыносимо… За это ручаюсь!.. От одной мысли, что своим легкомыслием, своей преступной беспечностью мы могли спровоцировать эту драму, тошнотворная горечь скручивала мне нутро. В душе у меня всё было стянуто в мертвый узел… В ее годы, с ее внешностью… Бедная, несчастная Анриетта!..

Но больше всех изводил себя наш русский. Нервы как всегда на взводе, гробовое молчание, прыгающая бровь, подрагивающий край рта… Стоило мне поймать его взгляд, как мороз продирал меня по коже. А что, если он сорвется, что, если он выкинет какой-нибудь номер? ― спрашивал я себя. Дабы поставить точку, как он любил это делать… Уверен, что каким-нибудь трагическим эксцессом на этот раз всё бы и закончилось, если бы я открыл ему правду… Он бы захлебнулся ею. Он бы никогда мне этого не простил… А дело было в том, что, прежде чем сгинуть, Анриетта успела пройти через мои руки…

В первый раз это произошло утром, когда я зашел на ферму за обещанным мне петухом. Шарли, наш дородный стряпчий, решил ублажить нас еще одним коронным блюдом: обещал приготовить петуха в винном соусе. Во дворе не было ни души. Проходя мимо телятника, я услышал тихое бряцание и заглянул вовнутрь.

Я застал Анриетту одну. В окружении скотины, одна в этом парном смраде и тишине, она сидела в полутьме на табуретке под боком у монументальных размеров пятнистой телки нормандской черно-белой породы и возилась с электродоилкой, пристраивала всасывающие стаканы к розовым соскам. Она казалась мне живьем, как есть, сошедшей с фламандского полотна.

Я поздоровался. От неожиданности Анриетта вскрикнула, ослепила меня своими прозрачными глазами.

— Господи… как же вы меня напугали! ― лепетали ее губы.

— Родителей нет?

— Уехали… На весь день.