Антигония. Роман

Бензин в баке был на исходе. Нам нужно было заправиться. Через несколько километров кстати подвернулась автозаправочная станция, и мы свернули на стоянку. Всё было открыто, по-видимому, из-за школьных каникул ― и ресторан, и закусочная на улице.

Машина была заправлена, но я как-то побаивался в нее садиться. Я предложил остаться пообедать, чтобы до Парижа уже не делать остановок.

Мы вошли в ресторан. Там оказалось слишком людно. Вернувшись к закусочной на улице, вокруг которой тоже стояли столы, мы заказали по стейку с картошкой, графин красного вина и расположились за одним из столиков, самым крайним у туевых зарослей.

Хэддл решил еще что-то подытожить:

— Вы сами во всем виноваты, ― равнодушно заметил он. ― Если толстопузые мерзавцы по сей день вьют из вас веревки, то виноваты в этом вы сами. Нет смысла обвинять других. Вы дали им сесть себе на шею.

— Если бы ты мог что-то изменить, если бы у тебя была возможность, что бы ты сделал? ― спросил я.

Он презрительно молчал.

— Отправил бы толстопузых на мыло? Но это значит пачкать руки. Отвечать злом на зло? Я не верю в такие решения. Да и не хочу пачкать руки, даже если это грозит мне несвободой. В конце концов, либо она есть в тебе, внутри, либо ее нет вообще. Бегать за ней ― всё равно что носиться за собственной тенью.

Хэддл с брезгливым видом раздавил в пепельнице сигарету и холодно отвесил:

— Прямо разрыдаться хочется от твоего гуманизма.

В нескольких метрах от нас в шеренгу машин на стоянке встроился белый «ситроен». Из-за приоткрытых стекол доносился шум семейной ссоры. Разъяренный глава семьи в джинсах и помятом пиджаке выскочил из-за руля и бешеной прытью умахал к ресторану. Его половина, приземистая брюнетка в темном анораке, вся в слезах, с размазанной помадой, высадила с заднего сиденья отпрысков ― крохотного мальчугана, девочку лет восьми-девяти, и привела их к соседнему столику.

Рослый блондин с колечком в мочке уха, обслуживающий закусочную, принес нам бифштексы, как подошва, жесткие и пережаренные, но выяснять отношения еще и с ним не хотелось. Детям за соседним столом везло не больше. Горячих вафель с шоколадным кремом не оказалось. Взамен блондин предлагал блины. Мальчуган, в потрепанной шапке-капюшоне с отверстиями для глаз, от обиды даже разревелся. Беспомощно суетящаяся мать, да и сестра, пытались его успокоить, в унисон уговаривали, что-то обещали, но только подливали масла в огонь. Нарастающий, безутешный плач, вперемежку с визгом, разносился на весь паркинг. У нас звенело в ушах.

— Будьте любезны! Я вас могу попросить о чем-то? ― проголосила женщина, обращаясь к официанту, как только мальчик успокоился или просто выдохся. ― Вы могли бы присмотреть за ними?.. Я на одну секунду.

— Не больше минуты, мадам… А то у меня, сами видите…

— Обещаю! На минуту! А вы… вы только двиньтесь с места… Такого сегодня схлопочите! Понятно? ― пригрозила мать детям.

— Понятно! ― промычала девочка.

— Я узнаю, может там есть вафли, в ресторане, ― смягчилась мать. ― Ну, договорились?

Суетясь, мелким шагом она кинулась туда, где исчез муж. Мы с Джоном вдруг не могли притронуться к еде. Казалось глупым кромсать ножами и уплетать бифштексы на виду у детей, лишенных полдника, а может быть, и обеда. Налив мне и себе вина, Джон запускал в рот одну жареную картошку.

Малыш опять стал гундосить. С резким, невыносимым для слуха визгом он стал голосить еще сильнее, чем минуту назад. Бойкая белокурая сестра поносила его на чем свет стоит:

— Да заткнись ты, нытик! Я просто так сказала… Никто тебя не собирается брать в заложники. Никого нет, смотри… Кому ты нужен вообще, гэ на палочке?

Развернувшись к детям, Джон добродушно произнес:

— Жизнь невеселая штука, правда?.. Но что поделаешь? Не плачь! Мама сейчас вернется. Она же сказала… Скажи лучше, как тебя звать?

Мальчуган замер. Косясь на нас мокрыми глазенками, он хлопал большими ресницами и быстро дышал.

— Тебя спрашивают, как тебя звать. Оглох, что ли? ― подстегнула сестра. ― Куриная твоя голова!

Окаменевший от робости ребенок выдал едва слышимый писклявый звук.

— Луи его зовут! ― ответила сестра за брата. ― А меня Эстер.

— Луи… и Эстер? ― Хэддл был чем-то удивлен; переполняясь нерешительностью, он спросил: ― Вы, наверное, на каникулы едете?

— Нет, на похороны, ― ответила девочка.

— На похороны? Чьи?

— Бабушка умерла. Вот мы и едем ее хоронить.

Хэддл не мог чего-то увязать. Как и я, был задет за живое? Сцена была всё же пронзительной: маленькие дети и похороны, в пасхальные каникулы. В этом было что-то несуразное.

— Эй! Вас можно на секунду? ― окликнул Хэддл блондина из киоска. ― Что у вас за мороженое?.. Вы хотите мороженое? ― спросил он детей.

Блондин принес список. Шоколадное, ванильное, фисташковое, малиновое, клубничное… ― он перечислял, будто робот. Но в этот миг и появилась мать, без мужа, и с еще более зареванным лицом. Семейная ссора продолжалась, видимо, и там, откуда она вернулась.

— Мадам, вы позволите заказать для ваших детей мороженое? ― спросил Хэддл.

— Это еще зачем? ― она уставила на нас враждебный взгляд.