Антигония. Роман

— Мне было бы приятно, ― пробормотал Хэддл, растерянный не меньше матери. ― У них такой грустный вид… Дети у вас очень милые, ― добавил он.

Американский акцент сделал свое дело.

— Вы хотите мороженое? ― спросила мать детей.

— Да!

— Носами не будете потом шмыгать?

— Нет!

Блондин, соблюдая нейтралитет, выполнил наш каприз, принес мороженое. Мальчугану досталось шоколадное, его сестре клубничное. Мать, до предела сконфуженная, прошла к машине, распахнула багажник и что-то перекладывала в вещах. Отвернувшись, она пыталась скрыть опять нахлынувшие слезы. А еще через минуту, откуда ни возьмись, у столов появился буянивший папаша.

— В машину, живо! За вафлями дальше остановимся, ― скомандовал он.

— Дай им доесть мороженое! Ну, что ты в самом деле? ― взмолилась мать.

— В машине доедят.

— Они же всё перепачкают!

Семейство загрузилось в машину. Глядя вслед «ситроену», который выделывал непонятные зигзаги в поисках выезда, Хэддл задумчиво проронил:

— Насколько тоскливой может быть жизнь таких людей. Всё есть вроде бы. Добротный автомобиль, дети, бабушка… хоть и умершая, но всё же… С утра до вечера одно и тоже, безысходность, жутко подумать! А имя мальчугана!.. Ты обратил внимание?

— Как тот, в Биаррице, тоже Луи, мать которого вдохновила тебя позднее? ― ответил я и, едва договорив, пожалел о сказанном.

Хэддл пропустил замечание мимо ушей, но затем, прикурив сигарету, с той же непроницаемой миной произнес:

— Мои успехи по этой части на тебя впечатление производят?

— В каком-то смысле, да, наверное… Ты хочешь сказать, что написанное правда? ― спросил я и тут же сам опешил от своего вопроса. ― Я надеялся, что ты пересолил. Я ошибся?

Мы впервые затрагивали эту тему. Вдруг поражая своей двусмысленной медлительностью, Хэддл тянул с ответом, и я решил, что вправе задать ему вопрос в лоб, недоговорки теперь исключались:

— Неужели правда? То, что ты описал?

— Боже праведный… Ты меня последним негодяем считаешь? ― удивленно вымолвил он, делая каменное лицо.

— Стало быть, нет?

Переполняясь досадой, он отрицательно замотал головой.

— Хоть за это спасибо. Должен сказать, что… когда мне попался в руки этот поклеп… не обижайся, других слов у меня нет… Ты ведь накатал что-то несусветное. Утонула девочка из-за какого-то пари. А причиной всему была якобы идиотская забава, затеянная сбродом твоих знакомых. Кстати, чуть ли не мною! Ведь русский там был только я. Правнук адмирала не в счет ― гибрид в десятом колене…

— Ты другое имеешь в виду… Я не имел права затрагивать эту тему?

— Причем здесь твои права? Но описывать таким образом ― это издевательство. Правда!.. Какое все-таки пустое и подлое слово. Когда мы с тобой употребляем его… Да тебе начхать! На правду! Важно то, что из нее удается выжать! Речь идет о человеке, которого нет в живых, ― обличал я. ― С Пенни то же самое получилось.

— С Пенни… А что получилось с Пенни?

— Джон… Я пример привожу, вот и все. Прости за откровенность. Знаю, что не должен этого говорить. Но раз ты настаиваешь, я не понимаю, как можно было бросить человека на произвол судьбы? С ребенком на руках?

На лице Хэддла проступило жестокое выражение, уже знакомое мне, которое говорило о внутреннем противоборстве с непредсказуемым, как всегда, итогом.

— У вас в крови сидит страсть к показательным процессам, ― процедил он сквозь зубы. ― Сжигает, бестия, изнутри? Устоять невозможно?.. Послушай внимательно, что я тебе скажу… Лучше быть эгоистом, но отвечать за свои поступки, чем быть губошлепом и всю жизнь валить ответственность на других.

— Ты допускаешь просчет… В самооценке, Джон. Ты впервые так опрометчив.

— Да ты хоть отдаешь себе отчет, что ты суешь нос в мою жизнь и оскорбляешь меня?

— Не по собственной воле… Я жалею от души, что оказался свидетелем! Но не могу же я после этого делать вид, что ничего не видел, валять дурака!

— Я думал, ты исключение, ― бормотал Хэддл. ― Но ошибся.

— Постарайся и ты меня понять… Порнография, в которой тебя обвиняли… всякая бестолочь, но всё же… она не в анатомических деталях, а в том, чтобы выставлять человека голым, напоказ, не думая о его достоинстве…

Одну минуту, как будто бы сдавшись, он переваривал обвинения. Мы переступили грань, это было очевидно. Но остановиться на сказанном было уже невозможно. В то же время немыслимо было и продолжать в том же духе ― на улице, перед официантом, который с недоумением выглядывал на нас из окна киоска, несомненно ломая голову над тем, что за нелегкая заставляет сегодня всех, кто не остановится перед его забегаловкой, выяснять отношения. И неслучайно, конечно, мы оставались его единственными клиентами. Наверное всех распугивали.

— Энни, когда она жалуется, что сдула оттуда, потому что дышать не могла смрадом нетерпимости, не могла выносить квадратных представлений о добре и зле… я всегда вправляю ей мозги, ― принялся Хэддл разжевывать, опять делая заход откуда-то издалека. ― Но начинаю понимать, что она имеет в виду.

— Анна не единственная. Миллионы людей уносили оттуда ноги. И не только от обиды на чьи-то квадратные представления, ― отрезал я. ― Короткая у тебя память.