Антигония. Роман

В художественном творчестве, а тем более когда речь идет о литературе и о пространном художественном тексте, абсолютного совершенства нет и быть не может. Как нет этого совершенства и в самой жизни. Идеального романа не существует. Совершенство в данном случае — лишь условность, которая помогает конкретному человеку в конкретной ситуации оценить свои возможности или наоборот уяснить для себя границы, преодолеть которые невозможно. Мне казалось, что здесь Джон и допустил промах. Он поторопился. Ведь со временем, проживи он еще пару лет, он, несомненно, изменил бы свой взгляд на вещи и, возможно, дорос бы до новых, более здравых или еще более радикальных выводов. Всё прежнее показалось бы ему лишь очередным этапом.

Такова была, в общих чертах, моя первая реакция. И она выражала общее мнение, если оно было вообще. Хэддл вдруг решил всем показать, где раки зимуют. Взялся вдруг продемонстрировать, на что он способен в своем порицании язв, разъедающих издательское дело и само общество: наводнение «мирового культурного пространства ширпотребом», несметным количеством штамповок и растиражированных копий, с единственной целью ― наварить побольше прибыли, в то время как само понятие «копирайт» начало превращаться в заурядный торговый знак, немного как американский доллар, давно непокрытый никаким золотым запасом. И не исключено, что всему этому вообще скоро суждено было утратить всякий смысл из-за разрастания Сети и новых методов распространения слова, да и самого образа — в его новом обличье или вообще без обличья. Но даже если допустить, что Хэддлу удалось вскрыть какой-то реально существующий нарыв, его, безусловно, занесло. Уже потому что инвестирование в «культурный товар», которому сопутствует выжимание из этого товара всех соков, не всегда приводит только к упадку, вырождению и к окончательному оболваниванию толпы, как можно было бы предположить, хватаясь за одни крайности. Интуитивно это понято всем. Как простодушному посетителю цирка с братьями-акробатами и дрессированными мишками. Так и интеллигенту с претензиями, который даже в кино сходить не может в воскресение из-за своей брезгливости к толпе и к ее вкусам.

В чем я не уверен, так это в том, что у Хэддла не было других, более веских личных причин. Больше того, я убежден, что здесь и проросло давно посеянное семя. И даже если вера в тотальное, абсолютное слово, которая Хэддлу была не чужда, с возрастом убывает в душе любого уравновешенного человека, посвятившего жизнь книгам или литературе ― убывает аналогично, наверное, вере в высшие силы, в Бога, как в доброго симпатичного дедушку, присматривающего издалека за нашим бултыханием посреди штормящего океана и время от времени сочувственно помахивающего нам ручкой, ― возврат к истокам, к первичной мере вещей неизбежно происходит с каждым, кто жил по-настоящему, а не просто жил-поживал да добра наживал, а то и попросту спал наяву, отсыпаясь перед вечной жизнью. Но рассуждать на эту тему можно было бы до бесконечности.

До упада можно спорить и о том, не является ли всё это раздуванием из мухи слона? Отсюда, мол, от преувеличения собственной значимости, и все вопрошания, все жалобы. В том числе и на устарелость юридических концепций, которыми забаррикадировалось от реальности современное авторское право и с которых кормится весь писчебумажный мир. Так называемая «презумпция собственности» ― это лишь одна из таких отживших норм и отнюдь не самая архаичная.

Но предположим всё же, что всё это насущно для судеб мира сего. Должна ли, в самом деле, кончина автора влечь за собой «прекращение» его права на изъятие «произведения» из обращения, как это прокламирует законодательство? Само осуществление этого права, может ли оно быть сколько-нибудь действенным средством в борьбе с глобальными мировыми хворями, такими, как обесценивание информации? Должна ли информация быть достоянием тех и только тех, кто якобы в состоянии оценить ее должным образом? Но всё должное ― в конце концов, абстрактный и, по сути, моральный императив. А мораль ― временна и кому-то всегда прислуживает. Если этого не понимать, тогда уж лучше сразу отдать мир на поруки спецслужбам и разведывательным учреждениям. Там-то найдут информации применение! Не проще ли, не честнее ли, если уж под сомнение ставится все, отгородиться от соблазнов полностью? Не последовательнее ли будет уединиться ото всех подальше? Хватает же на это ума у других людей. В любой стране есть глухомань, деревня монастыри, в конце концов…

Уединиться и молчать. Вместо того чтобы сочинять истории на злобу дня, имеющие прямое отношение к миру сему, а затем искушать поразевавших рты неофитов своим интеллектуальным гурманством, перебирая собственные ощущения своими же пятернями, как фортепьянные клавиши. Нет ли здесь ломанья, спекуляции?