Антигония. Роман

Слухи о странном перформансе Хэддла расползались не так стремительно, как сам он, по-видимому, планировал. Некоторое брожение, молчаливое выжидание реакции от других, да и просто пожимание плечами ― это всё, что приходилось наблюдать в реакции тех, кто прежде считал за доблесть выяснять с Хэддлом отношения.

Но и этих людей можно было понять. Хэддл лишил оппонентов главного ― самого текста. А те редкие строки его последнего опуса, которые просачивались в специализированные издания ― наиболее любопытным удалось обзавестись экземпляром или копией, здесь идея Джона тоже давала течь, ― отклики сопровождались вялым рассусоливанием о том, что текст будто бы стоит той расправы, которую учинил над ним сам автор, ибо слишком «герметичен». Редко кто превозносил его. В их числе был, как ни удивительно, заклятый недруг Хэддла, Грэхем Стэмп. Он считал роман лучшим детищем Хэддла, а саму его позицию расценивал как «мужественную и безысходную».

Сам Хэддл оставался в стороне от пересудов. Его мысли уже были заняты другим. Впоследствии я слышал это и от Анны…

Мастерство, достигаемое через копирование чужих произведений, как основа преемственности в искусстве и залог его жизнеспособности, ― всё это не сложнее, чем само деление живой клетки, благодаря которому стало возможным продолжение рода человеческого, а именно так и выглядела основная идея, если попытаться свести ее к наглядной формуле, ― этому и была посвящена злополучная книга, представлявшая собой вполне традиционное по жанру жизнеописание художника. Речь шла о необычной судьбе и еще более необычном финале некого Ху ― по-английски имя так и писалось Who ― американца китайского происхождения.

Редчайшей одаренности художник копиист, Ху всю жизнь посвятил копированию картин мастеров импрессионизма. Единственный жанр, который не поддавался его кисти, были маринистские пейзажи. Поскольку жизнь и искусство были для Ху единым целым, внутренняя эволюция художника, фанатично преданного своему делу, не могла не привести его к пароксизму: собственная жизнь стала казаться Ху копией, в ином формате, чей-то чужой жизни. Профессиональное отклонение едва не привело его к умопомешательству ― на манер гражданина Кейна, героя Орсона Уэллса, который вполне мог бы быть прототипом Ху, если бы не разрыв между эпохами и характерными для них напастями. От окончательного «затмения» спасла, как всегда, другая болезнь…

Узнав, что его настигла неизлечимая болезнь, Ху принимает решение ― по логике, задаваемой автором, другого выбора ему уже не остается ― посвятить остаток жизни не просто доделыванию того, что не соответствовало его представлениям о совершенстве, а разрешению в себе главного «метафизического уравнения с бесконечным числом неизвестных».

Гонимый чувством, что обязан дойти до конца некогда избранного пути, проскочив по возможности через никчемные этапы ― такие, как воспроизведение реальности через копирование, ― Ху, живущий в Калифорнии, не перестает наведываться во Францию, теша себя уверенностью, что если разгадка и ждет его, то именно там, да и не было уже времени на обходные пути. Больной художник пересекает Атлантический океан чуть ли не ежемесячно, летает дневными рейсами, чтобы иметь возможность понаблюдать лишний раз за игрой оттенков церулеума в небе над Атлантикой, которые давно и безуспешно изучает в холстах французского мариниста Будэна. И в конце концов, чтобы не тратить последние силы на многочасовые перелеты, в Бретани, на побережье Бискайского залива, Ху приобретает недвижимость ― рыбацкую «хижину» с видом на океан. Из окон дома открывается вид на ту самую бухту и скалистый берег, изображенные на одном из холстов Будэна, над которым Ху промучился не один год ― по заказу, так и оставшемуся невыполненным.

И вот в одно сентябрьское утро, будучи уже на исходе сил, стоя перед окном с видом на океан, Ху прозревает. Вся его жизнь, проведенная в плену мелких людских страстей, прикрываемых, как положено, громкими фразами, обыкновенной нуждой и идеями, чаще всего чужими, в которые сам он никогда по-настоящему не верил, и вот теперь даже остаток жизни, «голый край, на который не хватило краски» ― всё это было ничем иным, как «абсолютизированием не абсолютного». Стремясь постичь окружающий мир через отображение, в какой-то мере машинально, с максимальной достоверностью копируя его, а затем, когда стало ясно, что и этот подход ни к чему не приведет, для упрощения решив снимать «копию с копии», сделанной кем-то до него, Ху понял главное. Бездонность мироздания, с мириадами деталей, из которых оно состоит, невозможно передать при помощи ограниченных средств и за ограниченный отрезок времени. В мире всё единично. Даже он сам ― неотъемлемая часть окружающего мира, деталь морского пейзажа, того, что простирается за окном перед его глазами. А пейзаж ― это мизерная деталь его самого.