Антипитерская проза

В Петербурге летом не вечереет. Саша Заяц сидел на Малой Садовой и пил красное вино в любимом одиночестве. Сомов на встречу не явился. Его мобильный не отвечал. На Саше Зайце был льняной костюм, предполагающий негу и тревогу, волосы с незаметной сединой не шевелились, на лице проступало мгновенное, бледное протрезвление. Солнца как такового поблизости не было, свет источали сами вещи. Это и называлось белыми ночами.

Саше Зайцу показалось, что он услышал звуки церковного, но какого-то торопливого пения.

Саша Заяц предвзято оглядел себя с ног до головы. Он подумал, что его фигура какому-нибудь чувствительному прохожему может показаться трагикомичной. Быть может, этот чувствительный прохожий задумается о тщете незнакомого исусика, и Саше Зайцу станет на мгновение весело, он, может быть, даже подмигнет чувствительному прохожему и этим самым еще больше напугает того.

Саша Заяц знал, что Сомов не придет, потому что готовится стать депутатом. Дружок Саша Заяц, спивающийся, деградирующий, протестный, способен скомпрометировать его публичное лицо. Саша Заяц ведь любит говорить шумно о том, что всякий человек космичен, что требуется искупление, а затем прорыв до уровня Христа, а вся ваша буржуазия, особенно социалистическая, новая буржуазия — крайне антихристологична, что цель жизни — подвижничество в томлении размытого, универсального гения. «Сомов! — будет кричать он Сомову. — Ведь ты же сам из философов, ведь ты же сам еще недавно был мучителен и духовен, ведь именно ты говорил, что плохой философ хуже самого никудышного физика, но зато настоящий философ несравненно выше самого талантливого, самого великого физика. Что стряслось? Ты не прошел испытание судьбой? Ты же был стоиком, Сомов. Ты справедливо и сдержанно побеждал разврат и воспевал отчаяние. Что же случилось? На кого я должен теперь равняться? Ты предлагаешь мне пойти в чиновники пилить бюджет?» — «Иди в монахи, — скажет Сомов. — Ты человек без терпения и воздержания, Заяц. Ты несчастен потому, что нетерпелив и распущен. Иди в монахи, постись, спасайся. Твои грехи переросли тебя. Они стали опасны для окружающей среды...»

Саша Заяц поднялся резко, раздраженно, грохоча металлическим столиком, обижаясь на не явившегося собутыльника, брызгая в его отсутствующую физиономию остатками вина из бокала. «Всякое лицо троично», — бросил Саша Заяц закадычному бестелесному другу, уходя.

Он присоединился к клерикальной процессии на углу Невского и канала Грибоедова. Люди старались казаться просветленными, умело поющими, помнящими молитвы. Он стал креститься, как и они, многократно, глубоко, уместно. Трудно было совершать низкие поклоны в движении. Он силился выглядеть трезвым, лишь возбужденным, истовым и душевно огорченным. Его за такого в веренице и принимали, некоторые — с простительной улыбкой. Конечно, он выделялся среди них не в лучшую сторону в своем мятом, дорогом, светлом костюме.

Крестный ход с пьяным боголюбцем дошел до Спаса на Крови, возле которого люди запели громче, призывнее и выше подняли передовой крест и какие-то невиданные, глянцевые иконы. Саша Заяц стоял на новой брусчатке у ограды. «Что я делаю? — думал он сквозь растущее омерзение. — Я кощунствую, я пропадаю. Я пропадаю вместе с ними. Но они-то почему пропадают? Ведь они по их виду почти святые, правильные, смиренные? Полюбуйтесь, какие кроткие, какие добродетельные!»

Он шел с этой гурьбой на ходу молящегося народа далеко, к Крюкову каналу, останавливаясь, как на привал, на стоячее богослужение у реставрируемых часовен и выносных светильников. «Неужели они решили совершить на воздухе при хорошей погоде весь круг суточных служб?» — думал Саша Заяц. Вот эта девушка с длинными огнистыми волосами, стянутыми вязаной шапочкой с пришитыми к ней цветочками, с четырьмя глазами, два из которых, верхние, были навсегда прикрыты пухлыми веками под самыми бровями? Вот эта измученная фурия, с мелкой, строгой челкой и складками у рта, когда-то порочными, как будто подпирающими снизу темные ноздри? Вот этот полковник запаса, гладкий, выбеленный, с заросшими пухом ушами? Вот этот дворянин в клетчатой рубашке и модных солнцезащитных очках, с детскими ножками и неровным, точно мозолистым носом? Эта его алебастровая спутница с истеричным, зашитым ртом? Эта предприимчивая карга с механическим сопрано? Эта задумчивая поэтичная красавица, сомнамбулически преданная убиенному человеку? Этот юный клирик со смешливым взглядом, с ровной светлой прядью, с невинно дрожащим овалом?

Вино, как назло, подступило к самому горлу Саши Зайца, уже начинало плескаться в гортани. Саша Заяц мужественно проглатывал его обратно. И вдруг сильно вздохнув и широко перекрестившись, ради пространного физического движения, он наконец-то подавил рвотные позывы. Он подумал о том, что, быть может, у этих скромно одетых, согласно приличествующему случаю, богомольных людей дома хранятся дорогие белые одежды, куда более дорогие, чем его льняной костюм от «Труссарди».