Антипитерская проза

— Вы правы, сударыня. Раньше сие называли — лепота!

Матрона наполнила маленькие губы презрительным недоумением, а затем — обыденной досадой. Она нравилась Саше Зайцу, когда неслышно и быстро выпивала, когда вставала, прихорашивалась, верхнюю свою половину как будто продавливала ладонями вниз.

— Я тоже пойду отолью, — сказал Саша Заяц, бесцеремонно даже для самого себя.

Весь клуб состоял из коридоров и крохотных арен. Оранжевые стены украшали аскетичные холсты Подгорнова: Савл, пожелавший стать Павлом и от этого улыбчивый, грубая Рахиль, пленительная Лия, несколько щетинистых архангелов с голубями и скипетрами, с прекрасно выписанными лилиями. По бокам одного из баров, миновать который Саша Заяц был не в силах, висело три однотипных блудных сына в окружении извилистых, осовремененных проституток и парафиновых свиней, с плутоватым отцом. Лицо блудного сына, затекшее, расплавленное, как воск, напоминало Саше Зайцу его собственное испорченное лицо. Бармен оказался знакомым. Он даже знал, что нужно было теперь наливать Саше Зайцу по сезону — ром с колой. Он сказал Саше Зайцу, что прошлый раз они виделись поздней, в ноябре, и Саша Заяц соответственно заказывал коньяк. Саша Заяц обратил его внимание на то, что на стенах клуба среди картин не хватает какого-нибудь святого Бенедикта, причащающегося перед открытой могилой, или Себастьяна.

— Зато есть Прометей, там дальше, у туалета, — сказал бармен и блеснул исцарапанным перстнем.

— Прикованный? — поинтересовался Саша Заяц.

— Да. А что вы сегодня такой унылый? — поинтересовался бармен. — Вам плохо?

— Уныние — острие гордыни, — зачем-то отозвался Саша Заяц.

— Не понимаю, — признался бармен. — Так что, ром с колой?

— Нет, сегодня вино. Красное, самое красное, какое только у вас есть. И погуще.

Прометей на зеленой стене у туалета был субтильным, с загорелыми мускулами, с видимыми ребрами, с кляксой на месте пупка. Странно, он не излучал никакого мучения, даже декоративного.

Публика яростно озарялась.

Саша Заяц улыбнулся природной блондинке с огромной, непропорциональной переносицей. Блондинка закусывала шампанское целым огурцом.

Три джентльмена одновременно сунули в рот по сигаре и изменились в лице, побледнели, как убийцы после убийства.

На молодых подругах в черном телесно сияли квадраты. Девушки умудрялись разговаривать по серебристым мобильным телефонам.

— Все-таки брюнетки насыщеннее блондинок, — восклицал Саша Заяц.

Дым выбивался из кучерявой бородки, как из печной трубы.

Было много, чересчур много бритых черепов. Припухшие подглазья были похожи на губы. Молодое горло с кадыком было того же рода, что и оголенный локоть. Старичок в малиновом кожаном костюме с чередой черных пуговиц восседал на голых коленях у восковой фигуры. Когда эта девушка ожила, трезвая, и поднялась, она успела подхватить на весу своего старого падающего спутника. Юноша, выпивший абсент, вытер мокрые губы, похожие на распоротую рыбу, надел темные очки, по которым забегали солнечные зайчики. Красивые люди складывали из пальцев таинственные знаки. Красивая одежда сплошь и рядом предполагала ту или иную несуразность. Отец и сын испускали один и тот же ровный глянец, который у старшего был вишневым, а у младшего молочным. Что-то симптоматичное, связанное только с текущим временем, сквозило в многочисленных, низко падающих челках, прикрывающих и женские и мужские глаза. Клиенты в обширных татуировках пили водку при помощи трубочек. Подруги сидели так, чтобы анфас первой и профиль второй соответствовали одной и той же фотографии. Саша Заяц попытался было танцевать именно так, как некто в слившихся с ляжками штанах, — ладони распушить внизу, голову склонить набок, узконосыми туфлями на мгновение предварять новый такт. Нет, лучше отойти в сторону и всё, сложить руки на груди и ничего не видеть. Лучше пить красное-прекрасное вино из воронкообразных фужеров — как будто не ты его цедишь, а оно затягивает тебя. Хорошо было бы надеть сегодня рубашку в красно-желтую клетку и застегнуться наглухо, чтобы вены на шее гибельно набухали. Долго набухали, полные вина и крови.

— Я однажды предложил Саше Зайцу позировать мне, — хохотал живописец Подгорнов. — Как он струхнул: только не голым, завопил.

— Очень мило, застенчивый человек, — пояснила пигалица.

— Я и не мечтал, чтобы он мне позировал обнаженным. Боже упаси! Брр! Только лицо. В остальном, извини, Саша Заяц, ты урод.

— Ну и что? — отозвался Саша Заяц без обиды. — Очень правильно быть в наше время пропащим. Рекомендую.

— Я не могу. У меня нет времени, — шутил острозубый Подгорнов, поглаживая одновременно руки обеих дам — у той и другой у запястья.

— Почему я пропащий? Потому что я не просто грешен, я гадок себе, — говорил Саша Заяц. — Моя гадость заключается в том, что втайне я думаю о себе как о мученике, хотя знаю ведь, что не являюсь таковым.

— Что-то ты совсем, Саша Заяц, потек. Пора тебе домой. Такси вызвать?