Антипитерская проза

Мать пришла из большой комнаты болезненно дородная. Он вдыхал хлебный запах ее сурового нрава. Мать недовольно, нетерпеливо дышала, саркастически ждала, когда он окончательно продерет глаза. Михаил Петрович хрипло вздохнул и потянулся. Кажется, это его движение еще больше разозлило мать, а именно то, что он потянулся, как невинный ребенок, а выглядел при этом раздутым и тяжелым дядькой. Он знал, что особенно ее раздражали теперь его обвислые, сивые, с красноватыми подпалинами, кажущиеся совершенно ненужными усы.

— Что, уже полбутылки выжрал? — сняла мать бутылку со стола и сунула в карман своего фартука.

— Я стопку только, — поднял туловище Михаил Петрович.

— Обеда ему не дождаться. Что это такое, в самом деле? Глаза от водки уже заплыли, как у китайца.

— Сморило что-то.

— Вот что тебя сморило. Пьет и спит все выходные.

— Поеду на дачу съезжу.

— Поезжай, забей окна к зиме.

— Забью, если гвоздей хватит.

— У соседей, Никулиных, попроси. От меня проси: что баба Оля просит.

Вдруг мать небольно и нехлестко, но с донесшейся желчью хлопнула сына по толстому плечу. Михаил Петрович не вздрогнул, а замотал головой и не поднял голову к матери, а, наоборот, опустил к своему намокшему, закипевшему животу. Пот во время сна образовывался другой, нежели наяву, какой-то кисло-молочный, омерзительный даже для самого Михаила Петровича.

— Чего ты, мама?

— Как тебе, Мишка, не стыдно? Что ты наплел Леониду? Какие триста долларов он тебе должен? Ничего он тебе никогда не был должен. Это ты ему еще должен. Что ты все фантазируешь? Не успокоишься никак.

— Не фантазирую. Должен. Он на моем горбу...

— Слышала. Не ври. Что ты все путаешь с пьяных глаз? Это у тебя Алексеев позавчера просил триста долларов. А ты не дал. Сказал ему, что у тебя триста долларов на похороны отложены. На какие похороны? Ты кого хоронить собираешься? Меня, что ли?.. Потом Алексеев твоей Надьке звонил, рассказывал про тебя, смеялся над дураком. Я, говорит, Мишке триста долларов в гроб положу.

— Пусть положит. Я возражать не буду, — хохотнул Михаил Петрович блеющим, противным для матери смешком.

— Так бы вот и дала тебе по усам! — замахнулась мать на сына, и он сомкнул и без того набрякшие, красные, клейкие, как губы, щели глаз. — Звони Леониду, проси прощения!

— Еще чего! Может, мне ему еще в ноги упасть?

— Тогда я позвоню.

— Мама, не позорься!

— Леонид мне руки целовал. Ты, паразит, чуть к поезду не опоздал, когда я в Краснодар уезжала, пьянствовал где-то. А он приехал проводить, чужой человек.

— Но ведь не опоздал же я. А ты меня при всех по щекам отхлестала, и носу досталось. Кровь пошла.

— Мало тебе, дураку. Иди хоть ополосни морду-то, гной из глаз выковырни. И усы свои как-нибудь разгреби. Висят, как чулки на прищепках.

Михаил Петрович поднялся, и мать, Ольга Федоровна, близко увидела спину сына, слоистую, дрожжевую, угрюмую, пугливую, как у его отца, ее умершего мужа, капитана I ранга, начальника политотдела. Добрый был человек Петр Михайлович, муж ее, но доброта его происходила не от натуры, а от ситуации, от предусмотрительности, от прогрессирующей рассеянности.

Ткнула мать сына в эту общую с отцом спину, и побрел Михаил Петрович в ненавистную ванную. Громко, неаккуратно плескался Михаил Петрович в ванной. Мать знала, что опять нальет воды на пол и зубную пасту наляпает на кран. Наследит в коридоре разлапистыми ступнями.

Ольга Федоровна все время, пока сын мылся, стояла у окна и, отдернув штору, смотрела вниз на улицу. Во дворе рабочие опять вырыли траншею, набросали возле нее ржавых труб и ушли до следующей недели. В яме дрожала бурая глиняная вода. Длинная береза совсем оголилась. Ее окружало черное, словно горелое, травяное пятно. Другие деревца еще натужно багровели, а низкие, сильные кусты еще удерживали мелкую, рваную зелень. Не было ни души, и уже смеркалось в середине дня. Ольгу Федоровну, от этого смешения неряшливых красок и влаги, вдруг посетила догадка, какая-то бродячая, чужая, что вот и началась ее, Ольги Федоровны, последняя осень. Мысль была точная, верная и ясная, как будто кто-то приобнял Ольгу Федоровну на мгновение за поясницу и отпустил. Ольга Федоровна даже конфузливо обернулась назад, в комнату, где надо было уже зажечь свет, но снова прильнула к окну. Припаркованные машины были чистыми после ночного дождя. Осень эта последняя будет отчетливо долгой, думала Ольга Федоровна, как три или четыре обычных осени, а зима пролетит стремительно, как белый голубь перед глазами. И ранней весной, еще при старой, прежней листве, при вечной растительной гнили, что набьется в ноздри, при неожиданно мелодичной капели Ольга Федоровна потихоньку умрет, воображая тепло, что наступит без нее, по аналогии. Зябкая слабость плавно до краев наполнит сознание.

— Пойдем обедать, — сказала она сыну, когда увидела его с потемневшими, непросохшими усами. Сын надел синюю шерстяную, в катышках, жилетку, которая еще несколько лет назад шла к его глазам и черному пиджаку.