Антипитерская проза

Кстати, единственным интеллигентом в маршрутке изо дня в день был все тот же человек в футляре, живущий по соседству с Михаилом Петровичем, в кирпичной высотке у гастронома. Он был чуть моложе Михаила Петровича, в очках, с красивым кожаным мягким портфелем, который, кажется, периодически подкрашивал аэрозолем. Носил он выспренную, переливчатую, словно акварельную, бородку куцым клинышком и выглядел непредосудительно хмурым и зимой, и летом. Он садился обычно на переднее сиденье, и футляром для него служил вечно поднятый воротник — будь то воротник пальто или дубленки, или пиджака, или даже рубашки-поло. Михаил Петрович располагался за интеллигентом и поэтому хорошо изучил изнанку его воротников. Одежда у интеллигента была добротная, но не новая. Было видно, что он донашивает прежний гардероб с аристократическим скупердяйством, тщательно перемежая вещички. Особенно Михаилу Петровичу нравилась его бежевая потертая замшевая куртка с толстым трикотажным воротником. Интеллигент сидел неподвижно и чувствительно. Выходил он позже Михаила Петровича, и поэтому Михаил Петрович ни разу не слышал его голоса. Интеллигент напоминал Михаилу Петровичу его школьного учителя литературы Евгения Валентиновича, тоже бородача, худого и обаятельно сутулого, однако веселого, даже игривого, в отличие от этого, любимца учеников и любителя кофе, эклеров, слоеных пирожков и наливающихся бюстов осанистых десятиклассниц. Таких жизнерадостных и вальяжных интеллигентов на земле уже нет, думал Михаил Петрович. Остатки интеллигентов теперь были исключительно мрачны и отрешенны. И, вероятно, они представляли бы собой совершенно безнадежное зрелище, если бы эта их мрачность не была бы столь ровной и длительной, словно хорошо продуманной и бескомпромиссной.

Михаил Петрович в молодости, в советскую эпоху, и сам поначалу предполагал заделаться эдаким среднестатистическим интеллигентом: окончил институт, вступил в партию, выписывал «Правду» и «Литературку». Михаилу Петровичу и теперь казалось, что, если бы он защитил тогда диссертацию и стал со временем доцентом, а то и профессором, то был бы интеллигентом неплохим — деятельным, не совсем, может быть, настоящим, но и не праздношатающимся ерником. У Михаила Петровича на даче до сих пор валялся томик Чехова, который ему дал почитать Евгений Валентинович и который ученик так никогда и не вернул учителю. Зато Михаил Петрович сделал вывод, что настоящим интеллигентом, помимо прочего, может считаться только тот, кто умеет жертвовать своим кровным бесстрастно, без сожалений и предельно застенчиво.

Михаил Петрович любил в маршрутке предаваться человековедению. Это полновесное словечко он услышал тоже от Евгения Валентиновича (мол, так литературу называл Максим Горький). Михаил же Петрович этим словом определял свои отнюдь не литературные, а жизненные наблюдения. Это было любимое его занятие, инстинктивное и немаловажное. Несмотря на то что с каждым годом появлялись новые люди, Михаил Петрович отмечал сокращение людских типов, как естественное, так и умозрительное, может статься, и потому, что он теперь меньше детализировал, больше обобщал. В конце концов наступит время, полагал Михаил Петрович, когда из всех категорий людей останется только две, а потом и вовсе одна. Михаил Петрович подумал, что Евгений Валентинович, наверное, уже умер теперь в силу возраста или в силу патовых обстоятельств, потому что многие люди теперь были чересчур уязвимы и чересчур смертны. Сам Михаил Петрович ставил перед собой задачу прожить как минимум до 2025 года. Эта задача заменяла ему кратковременную веру.

Маршрутку качнуло, и интеллигент как-то дополнительно скукожился. Все интеллигенты сутулые, рассуждал Михаил Петрович, как будто именно в их сутулости отдельным пластом и заложена их интеллигентность, которую они оберегают и подчеркивают поднятыми воротниками, шарфами, свитерами с горлом. Другое дело — народ: он либо прям, либо полностью согбен. Где вы видели, чтобы простой мужик обматывался длинным шарфом, кутался в воротник? Народ в футляр не лезет, он привык к этому миру. А интеллигент не хочет привыкать — всё сутулится и сутулится. Даже забулдыги гнутся не так половинчато и хворают иначе. Они перегибаются не в плечах, а в пояснице, а чаще всего — голову задирают кверху, а внизу подволакивают обездвиженную конечность или семенят обеими лапами так поверхностно, точно сухопарые мотыльки по водной глади. Если же у народа и возникает горб, то горб этот плоть от плоти. Сутулость же у интеллигента всё больше не смертельная, легко поправимая. Интеллигенты переживут народ, заключил Михаил Петрович, — по крайней мере наш народ. Правда, интеллигентами они уже не зовутся, а зовутся все сплошь менеджерами, да маркетологами, да копирайтерами.