Антипитерская проза

Сын перчил пельмени поверх сметаны и смотрел на перчинки так пристально, как будто пытался их сосчитать. Мать ела пельмени с маслом и запивала сладким горячим чаем.

Заметив, что мать удовлетворена его посвежевшим обликом, Михаил Петрович налил рюмку и опрокинул ее с задумчивой непререкаемостью.

— Миша, забыла, отец умер с усами или без усов? — спросила мать.

— Нет, мама, перед смертью отец усы сбрил. Не сам, конечно, меня попросил. Я ему сбрил. Порезал немного. А он говорит: ничего, прижги одеколоном моим любимым.

— Прижег?

— Прижег. Его уже не было, прижег своим. Чего ты смеешься? Вспомнила про отца что-то?

— Миш, это правда, что ты пукнул в поезде, когда к вам таможенники в купе зашли на финской границе?

— Мама, не было этого! Как я мог, извините меня, такое сделать? Это Леонид тебе рассказал?

— Если пукнул, Миша, так и скажи, что пукнул. Кто не обделается со страха? Ты и в детстве любил иной раз прилюдно... Сколько вы тогда денег везли с собой?

— По пять тысяч каждый. Всё благодаря мне.

— Как это ты, Миша, доллары в бутерброды смог запихнуть, не могу представить. Сколько же у тебя, Миша, бутербродов вышло? — мать смеялась мучнистыми, сетчатыми щеками.

— Не бутерброды, гамбургеры я сделал. На газете разложил. А что? Подкрепиться, может, собрались. Кто догадается?

— Догадались, наверное, Миша.

— А Леонид, между прочим, свои деньги в трусы затолкал. Что, это лучше, по-твоему?

Тело матери колыхалось с видимой болью. Недомогание усиливало степенность матери. Вулканической лавой наливались ее бока. И центр тяжести словно размывался по всему корпусу. Выходила мать из кухни, держась за углы, как впотьмах.

Михаил Петрович любил разглядывать уходящую мать. Он понимал, что на самом деле матери Леонид совсем не симпатичен.

2. Человековедение

Михаил Петрович не любил пиво. Не любил он его даже не из-за вкусового отторжения и не из классовой или поколенческой неприязни (мол, пивом балуются лишь подростки да люмпены или, наоборот, всякие там иностранцы-немцы), не любил он его из каких-то гигиенических и даже мироустроительных соображений.

Михаилу Петровичу не нравилось, как выглядит и особенно как пахнет пиво, тем более пиво пролитое, липко и склизко засохшее в неприличных разводах на столешнице и грязно размазанное на полу.

Вместе с тем именно пивом последнее время стал пахнуть город Санкт-Петербург, в котором, однако, родился и жил Михаил Петрович. Пивом пахли скверы и набережные, подворотни и подъезды (так называемые парадные), рынки и школы, поликлиники и отделения милиции, реки и каналы, Веселый поселок и Невский проспект, станции метро и абсолютно весь наземный общественный транспорт. Сама знаменитая, болотная питерская сырость теперь была настояна на пивных урологических парах, словно несколько раз на дню город обдавали этой дохлой жидкостью из огромного пульверизатора или прямо из поливальных машин. Михаил Петрович не любил пьяненькие будни. Он некомфортно чувствовал себя праздным в будни, поэтому предпочитал крепкие напитки в выходные дни, и, в связи с тем, что казался себе немного хохлом, напитки эти предпочитал с перчиком, с обжигающим стерильным пламенем.

...Михаил Петрович заметил, что этот нарочито подслеповатый христосик опять влез в маршрутку с банкой пива. Сейчас он начнет вертеть своей плохо прикрученной башкой, как будто не веря, что свободным осталось лишь одно место сзади, между опасно дремлющим бугаем в вязаной тесной шапочке и респектабельной коровой в желтых крупнокалиберных кудрях. Маршрутка была «Мерседесом», поэтому в ней можно было и стоять худо-бедно. Но огорченному христосику ехать стоя казалось куда менее достойным, нежели все-таки сидеть, пусть и на одной мозглявой ягодице. В маршрутке в табели о рангах стоящие люди занимали последнюю строчку.

Михаил Петрович знал, что сейчас послышится характерный щелчок (христосик откроет металлическую банку, правда, с настороженной виноватостью), и Михаил Петрович для вящего терпения крайне медленно смежит веки, которые, если бы могли красноречиво вздыхать, вздохнули бы.

Михаил Петрович садился в маршрутку «на кольце» и поэтому мог выбирать для себя самое комфортное в этой ситуации место — во втором ряду слева у окна: никто не задевает боками, не беспокоит с передачей платы за проезд и не нависает тушей над душой. Неудобство возникает лишь при выходе, когда самому приходится толкаться, но выходить, как известно, всегда и отовсюду проще, чем входить, безответственнее, что ли: хочешь, хлопай дверью, а хочешь — прикрывай ее бережно, с издевательской интеллигентностью.