Антисоветчина, или Оборотни в Кремле

Или возьмем гонения на Церковь. К 1917 г. она, как и дворянство, купечество, интеллигенция оказалась заражена либерализмом. Пастырей, проявлявших принципиальность, призывавших к укреплению Веры и патриотических сил, сами же церковные иерархи обвиняли в реакционности, “черносотенстве” [58]. Высшие круги Церкви не выступили в поддержку царя, не вспомнили, что он — Помазанник Божий. И как раз эта либеральная зараза сделала возможными последующие расколы, ереси. В 1917–1918 гг большевикам не удалось сокрушить Церковь, получив несколько раз отпор от верующих, они даже не рискнули развернуть полномасштабную кампанию. А в 1922 г. осмелились. Поняли, что устои веры в народе за годы советских реформ ослабли. Однако и в этот раз довести дело до конца Троцкому и его присным не удалось. “Живоцерковников” народ не принял. И значительную часть храмов большевики, ограбив, предпочли все-таки оставить в покое.

Зато в 1929 — 31 гг уничтожить Церковь почти получилось. Потому что подросла безбожная молодежь, способная устраивать кощунственные акции, закладывать взрывчатку под фундаменты храмов. И потому что остальной народ оказался уже не готов подняться в защиту Православия. Уже не воспринимал его как главное в жизни, по сравнению с котором все остальное — ничто, и имущество, и благосостояние, и сама жизнь… Одни люди успели для себя подменить веру Христову суррогатом ленинизма, другие втайне в Бога верили, но выбирали свое, земное. Священника арестовали? Храм осквернили? Но ведь тебя пока не трогают. Вот и не высовывайся… Получается опять — по грехам нашим. И стоит ли после этого удивляться таким страшным карам, как голод?

А репрессии 1936–1939 гг обрушились главным образом на тех, кто сам расстреливал, сажал, ссылал. Не было ли это адекватным воздаянием? Когда по приказанию Ежова к арестованному Ягоде зашел для “беседы” начальник ИНО НКВД Слуцкий, недавний шеф сказал ему: “Можешь написать в своем докладе Ежову, что я говорю: “Наверное, Бог все-таки существует!”… От Сталина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу; от Бога я должен был заслужить самое суровое наказание за то, что тысячу раз нарушал Его заповеди. Теперь погляди, где я нахожусь, и суди сам: есть Бог или нет…” Конечно Ягода слукавил. Он отнюдь не был “верным” слугой Сталина, но ведь высказывание предназначалось для передачи. Однако в целом разве не верно сказано?

Карательная машина перемолола палачей гражданской войны и красного террора. Лацис, Петерс, Уншлихт, Бела Кун, Фриновский, Тухачевский, Якир, Блюхер, Уборевич, Агранов, Балицкий, Дыбенко, Жлоба, Ковтюх, Примаков, и т. д, и т. п…. Их судили как “врагов народа”. Но разве они не были врагами русского народа? Судили как шпионов. Конечно, они были не из тех шпионов, которые фотографируют и пересылают через тайники секретные документы. Но каменевы, зиновьевы, бухарины и впрямь являлись чужеземными агентами влияния. А другие оказывались их пособниками. Их судили за вредительство. Но те планы, которые они реализовывали в России, разве не были были вредительством? По иронии судьбы их, творцов революции, объявили контрреволюционерами. Но и это выходит логичным. Они выступали агентами крупного иностранного капитала, стало быть, действовали против пролетариата и крестьянства, в пользу “контрреволюционных” сил.

Под репрессии попадали также партийцы и беспартийные, не причастные к делам троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев. Но разве многие из них не участвовали в преступлениях гражданской войны? Будучи красноармейцами, кого-то расстреливали. Или одобряли, приветствовали расстрелы. А позже поучаствовали в тех же раскулачиваниях, подавлениях восстаний, церковных погромах…

Но не лишне отметить и другое — очищение страны от “нечисти” и преступников сопровождалось важнейшими конструктивными процессами! Сталин стал круто менять политический курс из “революционной” в государственно-патриотическую систему координат. И в рамках Советского Союза начала возрождаться Российская держава. Нет, далеко не прежняя, она осталась коммунистической. Однако она была уже не непонятным новым образованием, возникшем на трупе России, а Советской Россией. Во многом изменившейся, во многом отличавшейся от Российской империи, но тоже великой и по-своему прекрасной.

Эти процессы шли далеко не одним махом, а последовательно. Во-первых, их правомерно соотнести с укреплением реальной (а не мнимой, как раньше) диктатуры Сталина. Он получал возможность все более уверенно проводить собственную линию, все меньше оглядываться на другие мнения, на опасность обвинений в антимарксистской “ереси”. Но, во-вторых, и сам Сталин наверняка не сразу переосмысливал многие вещи. Изменение взглядов — это всегда очень не простое дело, не единовременное, а часто и болезненное. И как раз такую постепенность мы видим в переменах 1930-х гг.