Это, однако, еще не главная проблема, которую ставит данная аналогия. Избирательность языка основана на том, что беспорядочное звукообразование может сделать коммуникацию невозможной. Вопрос, из какого набора выбираются звуки, коренным образом неразрешим для конкретного языка, разве что по формуле «первоначальное состояние плюс изменения во времени». Мы не пытаемся, да нам и не нужно пытаться объяснять происхождение конкретного результата отбора, нам нужно лишь фиксировать сам факт отбора. Принять такую позицию для культур в целом – пожалуй, слишком простой путь. Кажется, Бенедикт говорит, что культуры производят такой отбор для того, чтобы не быть непонятными или хаотичными, что мы знаем ассортимент материалов, из которых они производят отбор, так же, как мы знаем, откуда производят отбор языки, что мы знаем, что в итоге было отобрано, и что исследование может на этом остановиться.
Эта точка зрения игнорирует тот факт, что отбор в культурах служит не просто для снижения степени неопределенности в поведении, а имеет и другие важные адаптивные функции в дополнение к установлению когерентных связей. Бенедикт это отрицает: некоторые культуры, утверждает она, в отличие от остальных, не заботятся о том, чтобы разрабатывать свои технологии. Этот взгляд неудовлетворителен. В лингвистике, зная первоначальное состояние языка, ученый может иногда объяснить более позднюю стадию на основе приспособления элементов к своему окружению. В культурах же элементы приспосабливаются не только друг к другу, но и к внешней среде. Если группа помещена в среду, где земледелие возможно, а затем оказывается в среде, где оно невозможно, тогда не удивительно, что происходит «отбор» охоты и собирания как основы жизнедеятельности, и это вовсе не вызвано необходимостью снижения степени поведенческой неопределенности. Если неземледельческая группа, обитая в среде, где земледелие возможно, сталкивается с этим видом деятельности, тогда, в большинстве случаев, она должна либо «отобрать» земледелие, либо оказаться под угрозой вытеснения с данной территории вследствие межкультурного соперничества. Отбор в культуре, таким образом, основывается на факторах, которые выходят далеко за рамки «снижения степени поведенческой неопределенности». Недостаточно констатировать факт отбора и его природу, относясь к нему как к чему-то пусть интересному но случайному.
Взгляды Боаса на эту проблематику представляют особый интерес. Они демонстрируют, что роль лингвистики в понимании культуры была признана довольно рано. Боас пишет: «Языковые явления никогда не входят в сознание первобытного человека, тогда как остальные этнологические явления с большей или меньшей ясностью им осознаются» (Boas, 1911, р. 63). Языковые категории – одна из таких областей бессознательного в мышлении. Среди других культурных категорий, могущих возникнуть бессознательно, – правила этикета, объекты, вызывающие отвращение, поза стыдливости и т. п.
«В связи с этим представляется необходимым подробно остановиться на аналогии этнологии и языка, потому что если мы примем эту точку зрения, язык окажется едва ли не самым ценным полем для исследования при изысканиях в области формирования основополагающих этнических идей. Огромное преимущество лингвистики в этом отношении заключается в том, что, так как большинство возникших категорий всегда остается неосознанным, то процесс, приведший к их образованию, может быть с ее помощью прослежен без сбивающих с толку и отвлекающих факторов дополнительных объяснений [мы бы сегодня назвали их рационализациями], которые до такой степени распространены в этнологии, что нередко до крайности запутывают подлинную историю развития идей» (Boas, 1911, р. 70–71; см. также, 72–73).