Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах

Цви превратился в собственный памятник, из опасения, что, если он хоть чуточку шевельнется, то останется не только без рубашки, но и без растительности на груди. Лишь почувствовав, что мой словесный поток иссякает, а хватка ослабевает, он позволяет себе тонкую печальную улыбку. Осторожно переведя дыхание и заикаясь на каждом слове, он клянется, что немедленно, сию же секунду, найдет «малютку», который, очевидно, просто облюбовал себе место для зимней спячки. Признаться, меня не охватил восторг при мысли, что самец гадюки решил «переспать» со мной зиму. Да и не такие они опасные, осмелев, продолжает Цви. Все эти ужасы, которые рассказывают про змей, не более чем басня, выдумка несведущих людей. Змея не нападает первой — исключено! Только если на нее наступят или попытаются поймать, она может обороняться. К тому же от укуса гадюки давно найдено противоядие, к Цви готов написать формулу препарата, не сходя с места, пусть только ему дадут лист бумаги, ручек — тех завались, во всех карманах… Вот и утром ему пришлось черкнуть мне записку на мраморной плите, больше не на чем было… Кстати, о записке — видел ли я Яэль? Раз пять он звонил в лабораторию, но не застал. Как это она до сих пор не вернулась? Неужели я не беспокоюсь за нее, ну вот нисколечко?

Отпускаю его, не спеша усаживаюсь на стул, складываю руки и устремляю на него взгляд, полный угрюмой безнадежности.

Поразительнее всего то, что он как бы вовсе не замечает присутствия ребенка. Посмотрев на Яали, как на пустое место, он принимается рыться в белье на постели, выискивая змеиные следы, точно дело происходит на лесной тропе. В нем просыпается охотничий азарт. Все чувства обострены. Все, кроме зрения, оно предает его на каждом шагу. Видит ли он вообще что-нибудь? Различает ли предметы? Я лично в этом сомневаюсь.

Время от времени он подползает ко мне, поднимает умную голову и говорит: «Вот увидишь, я найду ее. Ни о чем не беспокойся, спокойно занимайся своими делами, пиши диссертацию, я тебе не помешаю».

И с основательностью лунатика продолжает опрокидывать и переворачивать все, что еще можно опрокинуть и перевернуть в этом доме.

Через час предлагаю ему кофе, чтобы поддержать в нем жизненные силы. Делаю несколько бутербродов с медом, поскольку не сомневаюсь, что с ночи у него крошки во рту не было. «Ага, — он виновато улыбается, — совсем из головы вон». Весь день угробил на эту чертову больничную кассу, но так и не разобрался в тамошних административных порядках. У него сложилось впечатление, что он застрял в непроходимых тропических топях.

Снова мы сидим друг против друга в моей маленькой кухоньке перед пустыми кофейными чашками, Сидим в темноте, потому что от света у Цви разболелись глаза. Он пытается вытянуть меня на разговор, как-то развлечь. Например, объяснить в более или менее доступной форме, как ему завтра будут делать операцию. Чувствую, что у него нет больше сил, нет ни малейшего желания продолжать поиски треклятой змеи.

Он вымотан до последнего.

Несмотря на внушительную порцию кофе, язык его все больше заплетается, он вновь и вновь уверяет меня, что вот сейчас встанет и пойдет искать и, если даже не найдет «малышку» сегодня, то утром встанет пораньше и уж обязательно поймает. Но боже сохрани ее убивать, нет никакой надобности ее убивать…

Только чтобы я не забыл напомнить о нем Яэль. Пусть она навестит его в больнице. Он должен ей рассказать…

Его сонливость передается мне.

Вся квартира у нас нараспашку. На ночь даже входную дверь оставили открытой. Но воздух тяжек, неподвижен. Луна уже закатилась, и ниже звездного купола царит густой мрак. На другом холме через долину мирно дремлют белесые университетские корпуса.

Цви молчит, погруженный в свои мысли. Потом снял очки и потер глаза.

«Все, конец пеклу», — неожиданно сообщил он.

И опять замолк.

Вдалеке, у самого горизонта, показалось легкое перистое облачко.

С трудом поднявшись, я побрел спать.

Мне снится сон

Нехороший, тревожный, запутанный. Как будто я по собственной инициативе, ни с кем не посоветовавшись, решил повести два своих литературных класса на экскурсию по переулкам Старого Иерусалима, вдоль Границы.

Идут медленно, неорганизованно как-то. Останавливаются у магазинов, разбредаются, входят в какие-то двери, исчезают в боковых проулках, уходят за Черту. Добравшись до центральных улиц, обнаруживаю, что со мной осталась жалкая горстка ребят.

Посреди Иерусалима течет река. Это же надо — вместо главной улицы — река! Зеленая, широченная, течение неспешное, берега покрыты изумрудным ковром растительности.

Река становится все шире, а я и мои ученики идем вдоль берега, прокладывая себе дорогу в высоком камыше. Нещадно палит солнце.

И тут я замечаю, что с противоположного берега нам кто-то машет, доносятся громкие крики. А это все те, что отстали по дороге в переулках, собрались там большой веселой компанией. Они шли правильно, а я, как оказалось, заблудился.

Они не переставая орут во всю глотку.