Антология народничества

О покушении А.К. Соловьева (из показаний на следствии, январь 1881 г.)

Кто не обладает глубоким чувством, кто не жил в среде гонимых за убеждения, тому непонятны те процессы души, которые объединяют все силы человека, все его существо в идее и дают ей неудержимое течение: человек делается ее воплощением и получает от нее величие и силу. Картины страданий людей, близких по вере, народности, родству или целям, вызывают и вызывали всегда такое душевное состояние, которое побуждало итти на самопожертвование не только единицы, но сотни и тысячи им близких. Когда я встретился в феврале 1879 года с Александром Константиновичем Соловьевым, тогда возвратившимся из Саратовской губернии, он был именно в таком настроении. На расспросы о деятельности в народе он передавал много интересных впечатлений, рассказывал о влиянии, которое можно приобресть в том или другом положении, о своих отношениях к крестьянам, и все эти факты и мысли обнаруживали в нем веру в возможность работы в народе. Тон, каким он говорил, клал на предмет бесед отпечаток давно прошедшего; по выражению глаз, улыбке и вообще всей физиономии его казалось, что то, о чем он говорил, было уже далеко и, что несмотря на светлый взгляд свой на прошлое, он не жалеет о нем. Первое свидание с ним задало вопрос, зачем же он прибыл в Петербург, оставил деревню, когда начал приобретать самое желательное положение? Мне сразу показалось, что он скрывает какую-то поглощающую его мысль. На первые мои вопросы, долго ли думает пробыть в Петербурге, он отвечал неопределенно и, в свою очередь, узнавал, кто есть здесь теперь из его знакомых, как идут дела, хвалил поступок с Мезенцевым[170], говорил, что это дело произвело на него в глуши, где он жил, отрадное впечатление, так что я заключил о полном его сочувствии активной борьбе с правительством. Я с ним продолжал видаться раза по два в неделю, он вел самые общие разговоры, присматривался к настроению своих знакомых и наблюдал. Так прошло недели две. Однажды, идя со мной по улице, когда я стал прощаться с ним, он обратился ко мне с вопросом, не могу ли я ему достать яду. Я осведомился какого и в каком количестве, но предупредил, что едва ли исполню его просьбу, так как не имею ходов для этого, но обещал спросить у некоторых своих знакомых. Он, очевидно, думал, что я спрошу у него зачем ему нужна эта вещь, и, ранее решившись сообщить мне о своей idee fixe, считал такой переход более естественным. Я же полагал в этом случае любопытство неуместным. Тогда он сам продолжил разговор, кратко очертил свое душевное настроение, взгляд на жизнь, и закончил выражением своей твердой решимости покончить с царем. В дальнейших беседах он свое настроение мотивировал более всего тем благотворным влиянием, какое произведет такой факт на крестьян. Он не видел более могучего средства подвинуть вперед экономический кризис. Желания и ожидания везде самые определенные. Недовольство в народе самое сильное. Недостает толчка, ощутительного для всей России. Народническую деятельность он считал полезной и полагал, что его поступок расширит и ускорит ее в очень значительной степени. Момента действия он не назначил, но видно было, что для него чем скорее, тем лучше. В то время у меня не созрел еще взгляд по этому важному вопросу; я не мог ни поддержать его намерения, ни отклонить. […] После первого откровенного разговора прошло довольно много времени. Я продолжал видеться с Соловьевым, но не часто: правительственные преследования заставляли избегать посещения квартир, и мы встречались в общественных местах. Так прошло 13 марта и наступили для радикалов варфоломеевские ночи[171]. До той поры Соловьев был спокоен и даже редко возвращался к заветной мысли, он как бы чего-то поджидал, но тут он стал выказывать нетерпение, ему казалось, что ждать больше нельзя, что нужно прекратить кровожадный пир правительства.

Приблизительно в это время приехал в С. – Петербург Григорий Гольденберг* и стал разыскивать своих знакомых. С кем он прежде всего встретился, не знаю, но через несколько дней он нашел, кажется, Зунделевича* и сообщил о своем намерении стрелять в царя; потом он это же повторил и мне.