Антология новой грузинской поэзии

если ночь за день устала — словно медсестра в больнице,
ни души вокруг, ты, стоя, копишь медь в глазах. без звука.
после — порванные бусы у дверей на половицах.
бусы словно как патроны пересчитываешь. мука.
после ну конечно снова, т. е. как обычно. пьяный.
после ну конечно снова, т. е. необычно. тяжко.
после на бок еле-еле. широко как будто. тянет.
после, забиваясь в угол, спишь опять стена за ляжкой.
если вдруг сегодня больше не. не вышло. и за хлебом
очередь вдруг растянулась. ветер подпирает двери.
в каждом миге засыпанья — ощущенье: рядом не был.
каждый проблеск пробужденья я с тобой уже не сверю.
если вдруг плечом заденут — мне придётся сбиться с шага,
если женщину бесчестить будешь у врага, над бездной,
снова для воспоминаний места не найдётся слабых,
после… ничего. лишь двери. будто ничего. исчезнешь.

их женщины встают поздно.
пудрят измученные бессонницей лица.
и избегают смотреть на себя в зеркало.
покрывают красным лаком сломанные ногти
и кушают рис
маленькими посеребрёнными ложками.
кушают… и голодают.
наполняют тела падшими мечтами.
а во вражеском лагере солдаты опускают головы вниз.
это, конечно, не молчаливое ожидание
и не рисовый плов с цукатами и изюмом.

их женщины ложатся поздно.

УБИЙЦЫ Перевод А. Григ

убьём наших детей.
тех, что выросли. и тех, что должны вырасти,
тех, что не смогли родиться
и даже не просили их рожать.
те, что успели родиться раньше —
уже состарились.
тех, которых мы узнавали по линиям ладоней,
которых мы не любили,
которых мы не ненавидели
и… даже любили.
которые обвинили нас в том, что не взошло солнце,
которые не могли ходить в школу,
которые не нашли пути,
не нашли своего уголка земли,
которые превратились в убийц,
превратились в воров,
превратились в блудниц.

побыстрее убьём своих детей!
проведём острым металлом по нежным шеям
и вздохнём с облегчением.
возьмём и вздохнём с облегчением!
вздохнём и полностью выдохнем:
ночной сон без сновидений,
беспричинную усталость…
словно топя в прошлом белые корабли,
словно склонив ресницы…
на той стороне бараки и курдянка
с прижатым к грязной груди младенцем,
она таскает с собой грусть, завёрнутую в пёстрые тряпки…
«Педро! Дональдо!
Дональдо, Педро, Педро»…
тащит. кричит.
«мы» же, ускоряя шаг,
идём домой
и с улыбкой приносим нашим детям
цветные дороги, смешавшиеся с бытовой мелочью.
так, словно жевательная резинка — это чужая родина,
так, словно это обжигающее озеро слёз и есть единственная родина,
заменившая некупленную жвачку,
родина, которая, скрывая своё прошлое,
никак не оставит нас в покое.