Антоний и Клеопатра

Покраснев, Клеопатра вспомнила, как Цезарь заставил ее проехаться по Александрии на ишаке, чтобы она увидела, что надо сделать и в каком порядке. Сначала дома для простых людей. И только после этого храмы и общественные здания. И нескончаемые лекции! Как они раздражали ее, когда она хотела только любви! Жесткие инструкции, что надо делать, от гражданства для всех до бесплатного зерна для бедных. Из всего этого она выполнила лишь одно – предоставила гражданство евреям и метикам за то, что они помогли Цезарю сдерживать александрийцев до прибытия его легионов. Она хотела заняться всем этим. Но помешали ее божественность и его убийство. После смерти Цезаря она посчитала его реформы ненужными. Он пытался провести реформы в Риме, и его убили за высокомерие. Поэтому она положила списки, приказы и пояснения в малахитовый ящик, инкрустированный ляпис-лазурью, и отдала дворцовому слуге, чтобы тот убрал его куда-нибудь с глаз долой.

Но она не рассчитывала, что вмешается озабоченный мальчик и его собака-крысолов. Зачем он нашел этот ящик! Теперь Цезарион заразился отцовской болезнью. Он хочет изменить порядок вещей, столетиями соблюдаемый так свято, что перемен не хотят даже те, кто выиграет от этого. Почему она не сожгла эти бумаги? Тогда ее сын не нашел бы ничего, кроме крыс.

– Да, я читала их, – сказала она.

– Тогда почему ты ничего не сделала?

– Потому что Александрия имеет собственный mos maiorum, Цезарион. Свои обычаи и традиции. Правители города или государства не обязаны помогать бедным. Неимущие – это бич, и только голод может избавить от них. Римляне зовут своих бедняков пролетариями, потому что у них нет абсолютно ничего. Что они могут дать государству, кроме детей? Нет налогов – нет процветания. Но у римлян есть традиция – филантропия. Вот почему они кормят свою бедноту за счет государства. В Александрии и в других наших городах нет такой традиции. Да, я согласна, что наши магистраты продажные, но македонцы – представители коренного населения Александрии и считают себя вправе иметь привилегию занимать высокие должности. Попытайся лишить их должности, и тебя разорвут на куски на агоре. И сделают это не македонцы, а беднота. Гражданство Александрии – это драгоценность, которую имеют только достойные. А что касается выборов, это фарс.

– Слышала бы ты себя. Это все говно гиппопотама.

– Не груби, фараон.

Выражение его лица менялось. Сначала детское, сердитое, расстроенное, строптивое. Но постепенно его лицо становилось взрослым, каменным, холодным, непоколебимым.

– Я поступлю так, как решил, – сказал он. – Рано или поздно я сделаю все по-своему. Ты можешь пока помешать мне, у тебя для этого достаточно сторонников в Александрии. Я не дурак, фараон, я знаю силу сопротивления моим реформам. Но я их проведу! И не ограничусь Александрией. Мы – фараоны страны протяженностью в тысячу миль, но только десяти миль в ширину, за исключением Фаюмского оазиса, страны, где свободных граждан вообще нет. Они принадлежат нам, как и земля, которую они возделывают, и урожай, который они собирают. Что касается денег, у нас их так много, что нам никогда их не потратить. И лежат они под землей в пригороде Мемфиса. Я использую их, чтобы облегчить участь египетского народа.

– Люди тебя не поблагодарят, – произнесла Клеопатра сквозь зубы.

– Зачем благодарить? По праву это их деньги, не наши.

– Мы, – сказала она, чеканя каждое слово, – это Нил. Мы – сын и дочь Амона-Ра, воплощенные Исида и Гор, хозяева Верхнего и Нижнего Египта, Осоки и Пчелы. Наша цель – быть плодовитыми, приносить процветание как высшим, так и низшим. Фараон – бог на земле, бессмертный. Твой отец должен был умереть, чтобы стать богом, а ты был богом с момента зачатия. Ты должен верить!

Цезарион собрал свои свитки и поднялся из-за стола:

– Спасибо, что выслушала меня, фараон.

– Дай мне твои бумаги! Я хочу почитать их.

Это вызвало смех.

– Нет, – сказал он и вышел.

– Ну, по крайней мере, мы знаем, где стоим, – сказала Клеопатра оставшимся. – На краю пропасти.

– Он изменится, когда станет взрослее, – попытался успокоить ее Сосиген.

– Да, он изменится, – повторил Аполлодор.

Каэм не произнес ни слова.

– А ты, Каэм, согласен? – спросила она. – Или твое видение сказало тебе, что он не изменится?

– Мое видение не имело смысла, – прошептал Каэм. – Оно было туманно, неотчетливо. Правда, фараон, оно ничего не значило.

– Я уверена, для тебя оно что-то значило, но ты мне не скажешь, да?

– Я повторяю, мне нечего сказать.

И он ушел, сгорбившись, словно старик, но как только оказался достаточно далеко, чтобы его никто не видел, он заплакал.