Антоний и Клеопатра

– Я жду ребенка. Думаю, это опять будет мальчик. Приметы те же, какие были, когда я носила Тиберия.

Сначала пришло потрясение, потом все возрастающее неудовольствие. Уголки рта опустились, Тиберий скрипнул зубами.

– Ливия Друзилла! Почему ты не следила за собой? Я не могу позволить себе иметь второго ребенка, тем более второго сына! Тебе надо пойти к Bona Dea и попросить снадобье, как только мы прибудем в Рим.

– Боюсь, будет уже поздно, domine.

– Cacat! – крикнул он в ярости. – Какой срок?

– Думаю, почти два месяца. А снадобье можно применять только до шести рыночных интервалов. А у меня уже семь.

– Даже если это так, ты примешь снадобье.

– Конечно.

– Не хватало только этого! – крикнул он, вскинув кулаки. – Уйди, женщина! Уйди и дай мне спокойно принять ванну!

– Ты хочешь, чтобы Тиберий присоединился к тебе?

– Тиберий – моя радость и утешение, конечно я хочу!

– Тогда позволь мне прогуляться, посмотреть старый город?

– По мне, жена, ты можешь хоть прыгнуть с утеса!

Фрегеллы уже восемьдесят пять лет представляли собой город-призрак, разграбленный Луцием Опимием за восстание против Рима в те дни, когда полуостров представлял собой мозаику из италийских государств, между которыми были расположены колонии римских граждан. Несправедливость и бесцеремонное обращение заставили наконец италийские государства объединиться и попытаться сбросить римское ярмо. Ожесточенная война имела много причин, но началась она с убийства приемного деда Ливии Друзиллы, плебейского трибуна Марка Ливия Друза.

Может быть, потому, что его внучка все это знала, она с болью в сердце, сдерживая слезы, медленно шла среди разрушенных стен и сохранившихся старых зданий. О, как смеет Нерон так обращаться с ней! Как может он винить ее в беременности? Ее, которая, если бы это было возможно, никогда не легла бы в его постель? В Афинах она поняла, как быстро растет в ней отвращение к нему. Она оставалась покорной женой, но ненавидела каждый момент исполнения своего долга.

Она знала о своем деде. Но не знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла шел тем же путем, глядя на алые маки, политые кровью италийцев и римлян, с пятнами желтых ромашек, качавшихся на ветру, словно кокетливо строивших глазки, и задавал себе вопрос, на который никто не мог ответить: ради чего совершаются убийства, почему мы идем войной на наших братьев? И как и он, Ливия Друзилла сквозь слезы, застилающие глаза, увидела римлянина, приближавшегося к ней, и подумала: реальный это человек или видение? Сначала она огляделась в поисках места, где могла бы спрятаться. Но когда он приблизился, она опустилась на ту же секцию колонны, на которой сидел Гай Марий, и стала ждать, когда человек подойдет к ней.

На нем была тога с пурпурной каймой. Копна великолепных золотистых волос, грациозная и уверенная походка, под широкой тогой угадывалось стройное молодое тело. Он был уже на расстоянии нескольких шагов от нее, и его лицо стало отчетливо видно. Очень гладкое, красивое, суровое и в то же время доброе, с серебристыми глазами, обрамленными золотом ресниц. Ливия Друзилла смотрела, открыв рот.

У Октавиана тоже возникло желание убежать. Иногда люди утомляли его, каким бы благонамеренным ни было их внимание и какой бы неоспоримой ни была их верность. А старый город Фрегеллы находился совсем близко от Новой Фабратерии – города, построенного вместо него. Октавиан шел, подставив лицо солнечным лучам и позволив мыслям блуждать где-то, что он делал нечасто. Эти руины действовали удивительно успокаивающе, наверное из-за тишины. Жужжание пчел вместо гомона рыночной площади, еле слышное мелодичное пение какой-то птицы вместо концерта уличных музыкантов на той же рыночной площади. Покой! Как красиво, как необходимо!

Может быть, из-за того, что он отпустил мысли на волю, его охватило чувство одиночества. Впервые в его деятельной жизни он осознал, что нет рядом ни одного человека, который существовал бы только для него. О да, есть Агриппа, но не об этом он думал. Кто-то только для него, кто-то вроде матери или жены, это изумительное сочетание женственности и бескорыстной преданности, каким Октавия одарила Антония или его мать – будь она проклята! – одарила Филиппа-младшего. Но нет, он не будет думать об Атии и ее непристойном поведении! Лучше думать о сестре, самой дорогой, любимой римлянке, когда-либо жившей на свете. Почему столько радости достается этому грубияну Антонию? Почему у него нет своей Октавии?