Антошка Петрова, Советский Союз

Песню эту Антошка слышала и раньше, но сегодня слова, казалось, входили в самое сердце. Ей стало так хорошо, что захотелось смеяться, петь и кружиться, не обращая внимания ни на сплетничавших у кассы продавщиц, ни на дядьку в барашковой шапке, копавшегося в стопке с нотами. Казалось, кто-то очень умный написал эту песню специально для нее, и, замирая от восторга, она слушала ее, представляя себя звездой, для которой вся жизнь была как один ослепительный миг.

В отделе игрушек был учет. Она забрела было в галантерейный, но стоящая там за прилавком крашеная мохеровая продавщица встретила ее взглядом, полным такого безграничного презрения, что Антошку оттуда как ветром сдуло. Ровно в час она выглянула на улицу, думая, что Артур уже стоит перед кинотеатром, но никого не увидела. Тогда она решила еще минут десять послоняться по отделу посуды, чтобы он не подумал, когда приедет, что она прибежала на свидание раньше его, но вдруг ее будто током, дернуло: «Он же в вестибюле! На улице-то холодно!» Она кинулась вон, перебегая дорогу, чуть не угодила под грузовик, но и в вестибюле не было ни души.

«Ничего страшного, с кем не бывает, – подумала она. – Сама-то я вечно опаздываю». Рядом с батареей было тепло, спешить было некуда, до начала сеанса оставалась еще куча времени. «Придет, никуда не денется. Не мог же он забыть?» – уговаривала она себя, предвкушая ослепительный миг, когда Артур наконец появится. Но за полчаса до сеанса, когда народ к кассе валом повалил, спокойствие ее рухнуло, она стала выбегать на улицу, жадно всматриваться в идущие от остановки группы, возвращаться назад и вновь занимать очередь в кассу.

Артур не приехал ни к началу сеанса, ни через час после него. Помертвев, она стояла у входа, хотя давно уже поняла, что дольше ждать бессмысленно. «Ну и черт с ним, – наконец сказала она себе, – у меня тоже гордость имеется». Она сердито зашагала к остановке, но когда подошел автобус, идущий в сторону Артурова дома, вскочила в него и всю дорогу уговаривала себя, что ничего страшного не произойдет, если она, как настоящий друг, приедет его проведать, ведь наверняка же он заболел.

Несколько минут ей пришлось простоять перед дверью, чтобы перевести дыхание. Сердце колотилось, как перед экзаменом. На звонок дверь опять отворила Эмма Иосифовна.

– Здравствуй, Тонечка, а Евдокия Ильинична еще не вернулась.

– А я не к ней. Артур дома?

– А зачем он тебе?

– Мне поговорить с ним нужно.

– Он заболел…

– Мне только на минуточку.

Из коридора послышался Артуров голос.

– Ма, кто там?

– Это ко мне, соседка – сказала Эмма Иосифовна, прикрывая дверь.

– Артур, это я! – крикнула Антошка.

Эмма Иосифовна попыталась совсем закрыть дверь, но Антошка подставила ногу и докричала:

– Я тебя не дождалась и приехала, а меня к тебе не пускают…

Эмма Иосифовна повысила голос.

– Арик, немедленно в постель, помнишь, о чем мы с тобой вчера говорили?

Антошка надеялась, что он не послушается и подойдет или хотя бы еще что-нибудь скажет, но он молчал.

– Понимаете, – попыталась она все сама объяснить, – мы с Артуром позавчера договорились в кино пойти, я его два часа ждала, а он так и не приехал.

– Ну зачем же было так долго ждать? Никто тебя не просил.

– А что же мне теперь делать? – чуть не плача, спросила Антошка.

– Как что? Домой идти.

– Но нам же с ним надо договориться…

– Тонечка, – перебила ее Эмма Иосифовна, – я тебя очень прошу, не усложняй ситуацию. Не надо вам с ним ни о чем договариваться. Артуру в этом году в институт поступать. Если он не поступит, его в армию заберут. Ему сейчас не о развлечениях, а о физике с математикой думать надо. Ты ведь умная девочка, сама все понимаешь.

– Нет, не понимаю! – с ненавистью выкрикнула Антошка и, не простившись, кинулась вниз по лестнице.

Пока до остановки бежала и автобус ждала, еще надеялась, что Артуру все же удастся прорваться через материнский заслон: думала, может, он догонит ее или хотя бы записку в форточку выбросит. Она не сводила глаз с его окон, но шторы были плотно задернуты и не шевелились. Она чувствовала себя оскорбленной, ограбленной. Счастье, всего пару часов назад казавшееся таким возможным, исчезло, будто его у нее украли. Она пыталась уговорить себя, что ничего непоправимого не случилось: ну, заболел человек, и мать к нему никого не пускает, но в глубине души понимала, что ничего поправить уже нельзя. Она ругала себя за то, что сунулась не вовремя и все сама испортила, Артура за то, что он прятался за материной спиной и, как трус, слова не вымолвил, хотя, если логически рассудить, что ему было с ней – драться, что ли? В конце концов все ее негодование сосредоточилось на Эмме Иосифовне. «Еврейка, – думала она, – это она запретила ему со мной встречаться, и за что она меня так ненавидит?» От этих мыслей на душе у нее стало еще гаже. Слезы душили, она изо всех сил пыталась сдерживаться, но когда в автобусе плюхнувшаяся рядом с ней на сиденье тетка вдруг спросила: «Что, доча, беда кака стряслась?», она буркнула: «Голова болит» – и разревелась так, что уняться не могла аж до самого материного возвращения.

Увидев ее распухшее лицо, та с порога спросила:

– Почему рыдаем?

Антошка попыталась увильнуть:

– Голова болит.

– Не врать, – прикрикнула мать, – хуже будет.

Зная ее характер, Антошка решила не запираться и сразу же все выложить. Все равно ведь та не отстанет, пока всего из нее не выудит. Выслушав ее, мать почему-то развеселилась:

– Нашла из-за чего рыдать. Я-то думала, и впрямь кто обидел.

– А ты думаешь не обидно? Все было так хорошо, я думала, мы с Артуром теперь дружить будем, а он – трус, мамочки испугался!

– Да разве это обида?

– Ну как ты не понимаешь, – начала было Антошка, но мать перебила:

– Да все я понимаю, обидно, когда живот растет, а хахаль с твоей лучшей подругой любовь крутит. Вот это обидно! А твоя обида – тьфу, растереть и забыть! Если, конечно, не врешь и ничего у вас с ним посерьезнее не было.

Антошка задохнулась от возмущения:

– Мам, да как ты смеешь?

– А что? Ты у меня в животе аккурат в девятом классе и завелась, а в десятый не пустили, сказали: «Дочь ваша учебному процессу помешает». Вот и Кукуева мамаша так решила!

Антошка улыбнулась, мать вытерла ей слезы и обняла.

– Не горюй, это все пока еще семечки. Если б в жизни одни такие обиды случались, можно было бы держать хвост морковкой. Спорим, через неделю ты про этого своего, как его, и думать забудешь, а на его место с десяток еще лучше набежит.

– Что-то они раньше не набегали.

– Значит, раньше время не пришло, а теперь – увидишь. Ты, главное, к тетке пока не езди. Не унижайся, да и ее в это дело не впутывай. Ей с ними жить.

После разговора с матерью Антошке полегчало. Странный она все же человек. Иной раз с порога в зубы, и вся любовь, а иной раз и приголубит, и утешит, как маленькую. Этот вечер они прожили душа в душу. Дружно начистили картошки, нажарили ее с салом, запили чайком с шоколадными конфетами. Перед тем как скомандовать отбой, мать голосом бабы Веры сказала: «Ничо, девка, просписся, а утро вечера мудренее». И точно. Утром Антошка проснулась будто на другом берегу от своих вчерашних обид, а чтобы окончательно выбросить Артура из головы, весь день не давала себе присесть: полы мыла, пыль вытирала, завалы шмотья в шифоньере разбирала, а если перед внутренним взором вдруг непрошено возникало его лицо, она шикала на него: «Брысь», и оно меркло, а судорога, сжимавшая сердце, отпускала. В сумерках в стекло пульнули снежком, и, вся озарившись надеждой, что это Артур, она метнулась занавеску отдергивать, но за окном стоял Мишка.

– Спятил, – крикнула она ему в форточку.

– Пойдем в кино, – попросил он.

– Ты как узнал, где я живу-то?

– Из агентурных донесений. Ну так пойдем?

– Не пойду я никуда, – отрезала она и хотела было захлопнуть форточку, но он схватил ее за руку.

– А на танцы?

– Мать не пустит.

– А на каток?

– Да у меня и коньков-то нет.

– А мы напрокат возьмем. Пошли, а?

Антошка отрицательно замотала головой, но вдруг подумала: «Что я, в самом деле, нанималась все каникулы дома сидеть?»

Он ждал ее с час, если не дольше. В глубине души она надеялась, что, выйдя на крыльцо, уже не застанет его, но стоило открыть дверь, как он сграбастал ее и ну обнимать.

– Пусти, медведь, – отбивалась она.

Он отпустил, но, когда через несколько шагов осторожно взял ее под руку, высвобождаться она не стала, подумав: «Ну и пусть. Не один, так другой. Что мне, жалко, что ли?»

До стадиона было недалеко. Уже от барака была слышна музыка. Вход освещали прожекторы, у входа толпилась чуть ли не вся Антошкина школа. Она представила себя на льду, легкую, как перышко, и почувствовала, что внутри очнулась, казалось, навсегда умершая вчера радость. У дверей в пункт проката они столкнулись с пацанами из ее класса, и сосед по парте Витька Коробов, увидев ее под руку с каким-то незнакомым парнем, присвистнул:

– Петрова, член редколлегии, а что себе позволяет.

– Это что за шкет? – с угрозой спросил Мишка.

– Да так, дурак один. Не обращай внимания.

Ей хотелось поскорее переобуться и выбежать на лед, но, встав на коньки, она поняла, что даже стоять на них без опоры не может. В детстве она каталась на «снегурках», потом пару раз ей посчастливилось покататься на фигурных коньках, которые ей одалживала Люська Старикова, но в прокате фигурных не выдавали, там были лишь простые, с короткими ботинками, в которых с непривычки ноги ходили ходуном. Мысль, что она запросто может сейчас снова переобуться, а Мишке сказать, что кататься раздумала, конечно, мелькнула в голове, но почему-то все же, краснея, она вышла из раздевалки и заковыляла к выходу на лед.

– Ты в первый раз, что ли? – разочарованно спросил Мишка.

– В третий. Ты иди катайся, я как-нибудь у бортика перекантуюсь.

Демонстрируя класс, он широко разбежался и исчез в толпе. Мимо с криком «Эй, пехота!» промчался Коробов. В центре девчонки из секции фигурного катания, задирая ноги, кружились, как заводные волчки. Антошке тоже хотелось вот так же легко кружиться, но стоило на мгновение оторваться от бортика, как лед уходил из-под ног, и в панике она снова хваталась за него. Ноги ее болели, нос замерз, щеки горели то ли от мороза, то ли от стыда. Она боролась с желанием разуться и в одних носках быстренько добежать до выхода, но битый час еще промучилась в компании таких же недотеп, как и она сама. «Ну его к лешему, пусть себе катается, а я домой пойду», – наконец решила она и заспешила к выходу, но, уже почти добравшись до него, услышала по радио ту самую песню, которую вчера слушала в универмаге. Ей стало так горько, что, забыв про бортик, она шагнула к деревянному настилу, но поскользнулась и грохнулась, да так, что от боли в глазах потемнело. Откуда ни возьмись подкатил Мишка, подхватил под руки. Она взвыла:

– Дурак, больно же!

– Ничего, щас посидишь, и все пройдет.

Он довел ее до ближайшей скамейки, сел рядом, вынул из кармана четвертинку.

– Хлебни, полегчает.

Вообще-то водку она на дух не переносила, но было так больно, а тут еще песня эта… Антошка глотнула, и всю ее передернуло.

– Фу, гадость!

– Что ж ты не предупредила, что кататься-то не умеешь?

– Да я и сама не знала.

Он обнял ее.

– Эх ты, кулема!

– Я домой пойду, а то холодно, – отстранилась она.

– Как же ты пойдешь?

– Да как-нибудь допрыгаю.

– Нет уж, – возразил он, – со мной пришла, со мной и уйдешь.

Он довел ее до женской раздевалки, а когда через несколько минут она появилась, прыгая на одной ножке, подхватил на руки и понес к выходу.

– С ума сошел, я тяжелая! – закричала она.

Но он широко улыбнулся.

– Своя ноша не тянет.

У входа они столкнулись с ее одноклассницами, закадычными подружками Наташкой Воробьевой и Ленкой Клочихиной. Незаметные, маленькие, они всегда ходили парой, и никто никогда их по имени не называл, а только по кличке «клопы». Увидев Антошку на руках у какого-то парня, они сначала окаменели, но потом одна все же догадалась спросить:

– Петрова, ты чо это?

– А ну разойдись! – прикрикнул на них Мишка, – путается тут под ногами мелюзга всякая.

«Клопы» разлетелись в разные стороны, но вслед смотрели долго и с восхищением.

Первую часть пути Мишка нес Антошку играючи, но около школы выдохся.

– Миш, пусти меня. Я как-нибудь сама дойду, – просила она.

– Донесу, не бойсь, только вот перекур устроим.

Он усадил ее на поваленное дерево, плюхнулся рядом, отхлебнул из четвертинки, закурил. Он явно чувствовал себя героем. Прежде чем снова тронуться в путь, он изловчился и поцеловал ее прямо в губы. Антошку так еще никто не целовал. От Мишки пахло табаком и водкой, губы были мокрые и холодные. Ей стало противно, но вместе с тем тело ее отозвалось на поцелуй такой сладкой истомой, что, испугавшись, она с силой оттолкнула его и, вытерев губы варежкой, сказала: «Дурак!»

До дому добрались без приключений, но, когда, отворив без стука дверь, Мишка внес ее в комнату, мать схватилась за сердце и побелевшими губами спросила:

– Под машину попала?

– Да нет, ногу на катке подвернула, – поспешила успокоить ее Антошка.

– До свадьбы заживет! – подмигнул Мишка, как обеим показалось, с намеком и, усадив Антошку на кровать, начал было прощаться, но мать запротестовала:

– Куда ж идти? Время детское! Надо отметить знакомство как следует.

Упираться он не стал, с аппетитом наворачивал материны котлеты, попутно отвечая на ее расспросы о родителях, братьях-сестрах, техникуме. Антошка от ужина отказалась. То ли от водки, то ли от усталости ее подташнивало, нога болела, участия в беседе она не принимала, казалось, те двое за столом так увлеклись друг другом, что о ней и думать забыли, но, как только мать выбежала на кухню чайник ставить, Мишка подсел к ней на кровать и снова поцеловал. На сей раз он просто впился в нее губами. Она заколошматила его кулаками по спине, он отпустил, но по-хозяйски предупредил: «Моя будешь».

Остаток каникул она провела в постели. Мишка приходил каждый вечер, приносил конфеты, оставался ужинать, смешил мать анекдотами, уходил, лишь когда та говорила:

– Все, жених, пора и честь знать.

Антошке его приходы были не в радость. Стоило ему появиться, как ей начинало казаться, будто из комнаты весь воздух выкачали. Мать с ним освоилась, даже в магазин посылала, но однажды после его ухода спросила:

– Ты чего это при нем из себя мертвую царевну строишь? Хороший ведь парень, влюблен по уши и красивый. Говорила я, что к тебе теперь женихи валом повалят.

– Да надоел он мне хуже горькой редьки, – вспылила Антошка, – Артур в тыщу раз лучше.

Мать нахмурилась.

– Лучше-то лучше, да не про твою честь.

Пока лежала с больной ногой, перечитала «Евгения Онегина». В восьмом классе они его уже в школе проходили, но сейчас читать было в тысячу раз интереснее. Только вот между строк почему-то все время Артур мерещился, а сердце щемило так, что стало ясно – любовь никуда не делась, а только, оглушенная, притихла и теперь болела внутри.

Однажды, заметив, как с Мишкиным уходом Антошка вся преобразилась, мать сурово сказала:

– Не нравится он тебе, нечего и голову морочить. Девок кругом полно, а ему в мае в армию идти.

Антошка твердо решила объясниться с ним в первый же учебный день, но после уроков он встретил ее в школьном дворе, властно взял портфель из рук, около дома сказал, что после тренировки забежит.

– Не приходи. У меня домашней работы много, – глядя мимо, попросила она.

– Тогда я тебя завтра у школы встречу.

– Не надо.

– Нет, надо, – отрезал он и, перекинув спортивную сумку через плечо, твердо зашагал к стадиону.

На следующий день на большой перемене, чтобы не толкаться в школьном буфете, они с Люськой Стариковой побежали в пристанционную «Пельмешку». Там как всегда было смрадно, шумно, людно. К прилавку стояла длиннющая очередь, на химию они опоздали, так что и вообще решили ее прогулять. Люська жадно всматривалась в Антошкино лицо, но никаких изменений в нем не находила, хотя «клопы» уже по всей школе разнесли, что ее какой-то парень с катка на руках выносил, потому что она от него залетела.

Съев по паре непропеченных, но все равно ужас каких вкусных беляшей с блямбочками переперченного мяса, они вернулись в класс к началу контрошки по математике. Алевтина Ивановна раздала листочки, Антошка надписала свой и хотела приступить к решению первой задачи, как вдруг услышала, что внутри у нее неприлично громко забурлило, и в ту же секунду задохнулась от боли, будто кто-то изо всех сил ударил ее ногой под дых.