Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Та же озорная сила, которая звучала в стихах Сергея, сказывалась в том, как плясала его беленькая сестра Катя. Кто не помнит, как в «Войне и мире» вышла плясать «По улице мостовой» Наташа Ростова! Но в том, как плясала Катя Есенина, в ее взметывающихся белых руках, в бледном мерцании ее лица, в глазах, мечущих искры, прорывалось что-то иное: и воля, и сила, и ярость… [2267]

Пристальное изучение запечатленных в разные годы на фотографиях поз, жестов и даже прически Есенина могло бы дополнить распространенное мнение об образе поэта – «рубахи-парня». По мнению исследователя традиционной «мужской культуры» И. А. Морозова, «сдвинутая на бок шапка, как наиболее репрезентативный жест “мужской удали и стати”, задвинутая за полу одежды рука как реминисценция старого жеста угрозы (“кистень за пазухой”), непременные кудри, тщательно “прилаженные” на лбу не только у молодых парней, но и у взрослых мужчин – вот только немногие бросающиеся в глаза детали». [2268] Вариант жеста затаенной угрозы – заложенный за планку с пуговицами ниже воротника-стойки на гимнастерке большой палец левой руки при сжатых в кулак остальных пальцах – хорошо виден у Есенина, изображенного на групповом фотоснимке с военными санитарами в 1916 г. [2269]

Игровое начало в характере Есенина

Фигура Есенина многогранна и противоречива, соткана из множества противоположностей и даже взаимоисключающих черточек. В игровом облике Есенина соединились черты-антиномии – пророка и юродивого, благостника и забияки. Есенин интересен нам и как носитель мировоззренческого архетипа деревенского удалого парня, типичного для патриархальной крестьянской Руси на протяжении тысячелетий, но в ХХ веке оказавшегося почти утраченным.

По оценке В. С. Чернявского, обратившего внимание на появление Есенина 25 октября 1915 года в Тенишевском зале в Петербурге на вечере общества «Краса» в псевдонародной одежде, именно «та белая с серебром рубашка… положила начало театрализации его выступлений, приведшей потом к поддевкам и сафьяновым сапогам…». [2270]

Пушкинский же облик был последним костюмом Есенина – и он отражен в проекте памятника Есенину работы С. Т. Конёнкова конца 1920-х годов: цилиндр и трость под ногами, большой палец правой руки поднят вверх в одобрительном жесте, сама же десница опирается на левую руку, замыкая кольцо рук чуть ниже уровня плеч, а голова поэта немного откинута влево. [2271] В столетний юбилей Есенина в 1995 г. в Таврическом саду в Санкт-Петербурге появилась его беломраморная скульптура работы Альберта Чаркина, созданная также по мотивам пушкинского облика – в характерном одеянии поэта: Есенин во фраке с бабочкой сидит на скамье, опершись правой рукой с кленовым листом о колено, левую руку опустил на сиденье, ноги чуть сдвинуты влево, голова немного наклонена вперед, он смотрит вниз. [2272] О подражании пушкинскому одеянию сообщал сам Есенин в стихах: «Был цилиндр, а теперь его нет. // Лишь осталась одна манишка // С модной парой избитых штиблет» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).

Справедливости ради надо заметить, что ряженье как прием для создания анонимности применялся сотрудниками секретных служб. По воспоминаниям Н. Н. Никитина, приехавшего из-за границы Есенина сопровождал при посещении детского приюта в Ермаковке начальник Московского уголовного розыска, и «он был в крылатке с бронзовыми застежками – львиными мордами – и в черной литераторской шляпе, очевидно, для конспирации». [2273] Этот же костюм осознавался В. И. Эрлихом похожим не столько на пушкинский, сколько на рыцарский: «Сильно поношенная широкополая шляпа и плащ, скрепленный на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В окружении советской Москвы от него несло средневековьем». [2274] Умение эпатировать публику у Есенина проявлялось не только в надевании экстравагантного головного убора, но и, наоборот, в отсутствии его: например, в хождении по улицам Ростова без шляпы. [2275]