Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

И все-таки Есенин с самого начала осознания своей личности ощущал себя поэтом. Вот почему его жесты и позы были не только видимым выражением присущей ему рисовки и игры, но и необходимым инструментом для реализации творческого начала. Жест у Есенина положен в основу образности – об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Образ для него – это гать, которую он прокладывает через болото. <…> При этом Есенин становится в позу идущего человека, показывая руками на лежащую перед ним гать». [2276] Далее И. В. Грузинов рассуждал о том, что позирование и жестикуляция для Есенина не только входили в систему поэтической образности, но и составляли его образ жизни: «Как почти всегда, он и на этот раз не мог обойтись без игры, аффектации, жеста». [2277]

Игровое начало личности Есенина проявлялось и в нарочитом коверкании произношения – в подстраивании себя то под выходца с Русского Севера (подобно Н. А. Клюеву, оказавшему на поэта сильное влияние), то под иностранца, хотя и сама рязанская орфоэпия сильно отличалась от общепринятых литературных норм и уже этим обращала внимание петербуржцев и москвичей на молодого провинциала. И. В. Грузинов сообщал о есенинском произношении: «…звук “г” он произносил по-рязански. “Яговал”, как говорят о таком произношении московские мужики». [2278] Однако «оканье» могло быть известно Есенину и до знакомства с Н. А. Клюевым, который только актуализировал «окающий говор» в сознании рязанского поэта. Вероятно, так немного нараспев и с четким выговором каждого звука «о» без редукции говорил константиновский священник о. Иоанн Смирнов – в соответствии с нормами церковнославянского произношения (впрочем, как и любой священнослужитель). Сестры поэта Е. и А. Есенины записали в с. Константиново в 1927 г. частушку:

У миленочка мово

Поговорочка на «о».

Я за эту поговорочку

Влюбилася в него. [2279]

Рюрик Ивнев отмечал, что когда Есенин вернулся из путешествия по Европе и Америке, то «с официантом он говорил чуть-чуть ломаным языком, как будто разучился говорить по-русски» и «первое время он даже говорил с нарочитым акцентом». [2280] Умышленная иллюзия иностранного выговора перекликается со стихотворными строчками Есенина: «Язык сограждан стал мне как чужой, // В своей стране я словно иностранец» (II, 95 – «Русь советская», 1924), что отражает душевное состояние поэта, вызванное глобальными переменами на родине. Кроме того, в произведениях последнего периода творчества появляются иностранные словечки: «Я отвечу: “Добрый вечер, miss”» (IV, 239).

Игра в отстраненность, выстраивание фигуры пришельца из несуществующей глухомани, противопоставление деревенского мужичка столичным «хлюстам» стало своеобразным alter ego Есенина. Как наблюдал И. Г. Эрен-бург, поэт «менял роли… но не играть не мог (или не хотел). Часто я слышал, как, поглядывая своими небесными глазами, он с легкой издевкой отвечал собеседнику: “Я уж и не знаю, как у вас, а у нас, в Рязанской…”». [2281] Приведенная фраза Есенина отсылает знакомого с фольклорной традицией собеседника к текстам сразу двух жанров – частушки и присловья: 1) к частушечному зачину «Я не знаю, как у вас, // А у нас в Саратове»; 2) к типично рязанскому прибауточному варианту -

А у нас в Рязани

Пироги (Грибы) с глазами:

Их ядять,

А они глядять; [2282]

* * *

Я не знаю, как у вас,

А у нас в Рязани

Петухи рано встают,

Про хреновину поют. [2283]

Л. А. Архипова в 2002 г. привела еще один «топонимический» текст с указанием «есенинская частушка» (в академическом Полном собрании сочинений С. А. Есенина, 1995–2002, он не зафиксирован):

Сныть-трава, трын-трава

Здесь у каждого двора,

А в Рязани – лебеда…

Не забыть мне никогда. [2284]

Наречение именем и традиционность прозвища