Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Помимо свадебного ряженья Есенин всегда был вовлечен во всевозможные народные обряды и сам мастерски их организовывал; причем даже тогда, когда это шло вразрез с официальными установками коммунистической партии, идеологи которой придумывали советскую обрядность и специально искореняли дедовские обычаи. Так Есенин стал главным организатором традиционных похорон своего друга А. Ширяевца – в дополнение к практиковавшимся в ту эпоху «красным похоронам». Н. Н. Захаров-Мэнский вспоминал: «…умерший поэт А. Ширяевец, который был погребен по гражданскому обряду, перед этим, и при участии С. Есенина, был отпет священником с соблюдением всех церковных обрядов. “Венчик мы ему под подушечку положили, – радостно рассказывал Сергей. – Поп спрашивает, почему красный гроб, а мы говорим – поэт покойный был крестьянским, а у крестьян: весна красная, солнце красное, вот и гроб красный…”». [2390] Позже, в свое время, Есенин будет погребен на Ваганьковском кладбище рядом с Ширяевцем.

Очевидно, сам Есенин всю жизнь подспудно следовал мысли, высказанной в 1923 г. в стихотворении «Мне осталась одна забава…»: «Положили меня в русской рубашке // Под иконами умирать» (I, 186). Любопытно, что Есенин не придерживался строго одного какого-либо типа похоронного обряда – церковного или светского, а совместил оба (из любви к другу). Есенин рассказывал В. И. Эрлиху: «Я пришел в Наркомпрос… <…> “Даешь оркестр, а не то с попами хоронить буду!”» [2391] – и дали.

Кроме того, Есенин не признавал обыкновенность смерти в молодости, искал скрытые, пусть вымышленные причины гибели и по-крестьянски верил в превращение души в птицу (что наглядно отражено в русских похоронных причитаниях). Об этом свидетельствует С. М. Городецкий: «Есенин не верил, что Ширяевец умер от нарыва в мозгу. Он уверял, что Ширяевец отравился каким-то волжским корнем, от которого бывает такая смерть. И восхищало его, что бурный спор в речах над могилой Ширяевца закончился звонкой и долгой песнью вдруг прилетевшего соловья». [2392] Мысль о ядовитости некоего «волжского корня» отсылает к идее зависимости человека от природы как всепоглощающего начала, к сопричастности с растительным миром и одновременно к знахарской практике с заговорной магией и лекарственными травами, к содружеству «посвященных» (к которому, если по-есенински рассуждать о такой смерти, Ширяевец не принадлежал либо оказался неумелым учеником).

Языческий культ дерева и фольклорный мотив вырастания на общей могиле переплетающихся деревьев из тел любивших друг друга при жизни людей (супругов или жениха с невестой), возможно, подспудно нашли выход в подписи Есенина под рисунком М. П. Мурашева: «…я и принялся в альбоме рисовать, как рисуют в минуту ожидания. <…> На рисунке получился обрыв, на котором росли две березки, справа – река. <…> “Березки как будто”, – передавая ему альбом, сказал я. Сергей взял из подставки карандаш и на рисунке написал: “Это мы с тобой”». [2393]

При самом пристальном внимании к погребальным мотивам и похоронной обрядности Есенин любил устраивать шуточные похороны, что также находилось в русле свадебного и святочного ряженья и покойницких игр в семейной и календарной обрядности Рязанщины. Так, следуя логике ритуала «похорон упокойника» при свадебном ряженье, пародирующем церковную службу, Есенин в поезде при путешествии по Кубани устроил шуточную игру: «К пустому пузырьку от касторки Есенин привязал веревку и, раскачивая ею, как паникадилом, совершал отпевание над холодеющим в суеверном страхе Почем-Солью <Г. Р. Колобовым>. Действия возвышенных слов службы и тягучая грусть напева были б для него губительны, если бы, к счастью, вслед за этим очень быстро не наступил черед действию касторки». [2394]