Аполлинария Суслова

«По делам любви!»… Точно это биржа, и еще у гимназиста. В университете я почти уже не знал любви, но зато в гимназии пережил несколько полных и окончательных романов, и этот, по делам которого я приехал, был третий и действительно окончательный. Само собою разумеется, ни об одном из них ничего не знал брат, и я провалился бы сквозь землю, если бы сверх того, что я готовлю к уроку Пунические войны, брат узнал, что я еще и влюблен. Царица Небесная избавила от такого срама. Между тем каждый роман протекал чрезвычайно интенсивно, сосредоточенно, и если бы, паче чаяния, до брата и дошло что, я готов был скорей разорвать с ним и выброситься на улицу, чем порвать с чем-нибудь таким… Я не смел никогда любить иначе, как упорно и с болью.

Так было и на этот раз. Иллюзия любви заключается в непременной уверенности, что она навечно; а если навечно, то и вопроса не может быть, что она не должна закончиться браком. Признаюсь, тех романов, что показываются на сцене театров или описываются в повестях, я не только не испытал, но и не видал и даже не верю в их существование. Как это так «любил – и ничего больше?!». «Любил» точно «гулял»; прошел час, ноги устали, вернулся домой – и все кончено. Мне пятый десяток лет идет, и я просто не верю, что это бывает так. Ведь если не сущность любви, то ее главное сопровождающее последствие заключается в абсолютном доверии и уважении, и раз это есть, конечно, первая мысль и поспешная – навсегда окончить всякое «гулянье», сесть, установиться, утвердиться. Тут – новый мир, но уже недвижный. Поэтому любовь – это непременно окончательное, т. е. это непременно брак, и, собственно, приехав «по делам любви», я и приехал «по делам брака».

Он расстраивался и почти погиб по моей вине. Нужно заметить, даже чрезвычайно еще маленьким я был чрезвычайно умен в смысле спокойствия и рассудительности, и вот это-то и поставило на край бездны мой роман. Среди всякого вихря обстоятельств и при всякой щемящей сердечной боли я был спокоен умом, как капитан парохода среди рифов и мелей, т. е. не терял из виду ни одной подробности обстоятельств. У меня всегда был фанатизм воли, но никогда не было собственно фанатизма ума, пламени и дыма и вообще затмения мысли. По некоторым обстоятельствам, затевавшийся роман был не только рискован, но он был рискован чрезвычайно, безрассудно, был похож на спуск воинов Аннибала «по ту сторону Альп», когда половина или треть их попадала в пропасти. Нужно заметить, особенностью моего влюбления было всегда чувство особенной привязанности, прилипчивости, неспособности отстать, и это был fatum, роковое. Странно: гордый и самоуверенный человек, человек «очень умный», как смею рекомендоваться читателю, я привязывался, как собака, и пока другая сторона не освобождалась от своей ко мне любви, этого было совершенно достаточно, чтобы я никогда не освободился от своей. Но при этой слабости сердца ум сохранял полную живость. Что мы идем куда-то в бездну, было видно и мне и ей, но мы оба ничего об этом не говорили – не говорили, конечно, друг с другом, а про себя каждый непрерывно об этом думал. И вот она мне написала в Москву грустное письмо, что она уезжает, уезжает далеко и надолго, так как, кроме печали, из нашей связанности ничего не выйдет и разойтись вовремя лучше. Письмо было исполнено любви. «Разойтись»… Тут и выступил мой fatum в связи с рассудительностью. Защемило сердце. Любовь – это феникс. Тонет, тонет в небе, дальше, выше, ничего не видно, а сердцу больно, больно! «Как разойтись! Никогда!» И в длинном письме рассудительный мой гений начертил всю карту неблагополучного будущего плавания, камни, рифы, мели, ураганы, туманы, но – «ничего, силы есть, и я выплыву, мы выплывем». Тут и разыгралась история: «Как, так ты все видишь! Как лавочник, ты измерил аршином любовь, произвел вычитания и сложения и подвел итог, и подал мне мелочной счет на засаленной бумажонке». Зачем я вижу! Боже, но ведь куда мне деть глаза! Быстро обменялись мы еще письмами, желчными, неумолимыми, а слабое сердце во мне все ныло, и, бросив все, перехватив откуда-то 15 руб., я сел в вагон и мчался incognito. Там все решится, там увидим…

И вот номера Бубнова, и самый грязный в них номер – мой. Я торопливо переодеваюсь, умываюсь, спешу коридором. Известно, что такое коридор, известно, что такое гостиница – уныние. И отчего во всех коридорах такой скверный запах? Двери и на них металлические номера: «NN 57, 58». Уныние. Теперь я, когда бываю в гостиницах, всегда читаю о царице Савской и ее приезде к Соломону. Утешение. Но тогда я был глуп и шел по коридору с полной чашей горечи, тоски, ожидания неизвестности через час и ужасной затхлости воздуха в текущую минуту. Только одна дверь была отворена, и среди какого-то тумана или чада ходила фигура. На столе – тарелки и вообще посуда.

– Это что же? – спросил я коридорного.

– Пятый день пьют.

Мне не было дела, и я прошел далее.