Апологеты. Защитники Христианства

Признание же промысла неизбежно ведет к признанию единства Божия. «Когда нельзя сомневаться в провидении, ты должен же исследовать, управляется ли небесное царство властью одного или произволом многих. И этот вопрос нетрудно уяснить, когда размыслишь о земных царствах, которые суть образы небесного. Где царствование многих соправителей начиналось верностью и кончалось без кровопролития? Далее посмотри: один царь у пчел, один вожатый у овец, один предводитель у стада. Ужели же ты думаешь, что на небе разделена верховная власть и раздроблено полномочие этого истинного и божественного господства?» Кроме этого единство Божие утверждается и самим понятием о Боге, Бог – это «отец всех вещей. Он сам вечен. Он не сущее вызвал к бытию Своим Словом, привел в порядок Своим разумом, совершил Своею силою, Его нельзя видеть, Он слишком величественен; Его нельзя осязать, Он слишком тонок; Его нельзя измерить, Он выше чувств, бесконечен, неизмерим и во всем Своем величии известен только Самому Себе; наше же сердце слишком тесно для такого познания. И не ищи другого имени для Бога: Бог – Его имя». Единство Божие, наконец, подтверждается общечеловеческим сознанием. В единстве Божием убежден простой народ, когда он не употребляет никакого другого имени кроме Бога и восклицает: «Велик Бог, Бог истинен, если Богу угодно». Поэты также прославляют «единого Отца богов и людей» (гл. 18). «Философы, хотя в различных словах, но на самом деле выражают одну и ту же мысль», т. е. единобожие. (Приводится учение Фалеса, Анаксимена, Анаксагора, Пифагора, Ксенофана, Антисфена и мн. др.).

Доказавши истину единобожия такими вескими доводами, из которых ссылка на философов должна быть особенно убедительна для Цецилия, Октавий естественно переходит к критике языческого многобожия. Исторически и фактически он доказывает ничтожность и нелепость той религии, которую так возвышал Цецилий по сравнению с христианством. Ссылаясь на авторитетное для язычников мнение их поэтов (Евгемера, Продика и Персея) и историков (Непота, Кассия, Талла и Диодора), Октавий говорит, что даже верховные божества греко-римской мифологии не что иное, как простые люди, после своей смерти возведенные услужливыми потомками на степень божества. И в новом своем (божеском) положении они сохраняют те же качества, какие имели на земле: могут стариться, умирают и бывают погребаемы; испытывают на небе те же чувства, какие волнуют и обыкновенных смертных: плачут, радуются, любят, ссорятся, мирятся и т. д.; нередко они совершают и такие деяния, которые непростительны и нравственным людям (гл. 20–23). Всего же хуже то, что язычники не только чтут таких богов, но еще кланяются их идолам. Яркими красками описывает Октавий, как недостойно человека поклонение этим бездушным истуканам, произведениям рук человеческих. «И если бы кто подумал, с какими истязаниями, какими инструментами обделывается всякий идол, то покраснел бы от стыда, что он боится вещества, которое обделывал художник, чтобы сделать Бога. Бог деревянный – из какого-нибудь отрубка или кола обрубается, вытесывается, выстрагивается; а серебряный или золотой бог чаще всего делается из какого-нибудь нечистого сосуда, как было у египетского царя, выковывается кузнечными молотами и получает свою форму на наковальне; а каменный высекается, обтесывается и делается гладким руками грязного работника; такой бог не чувствует низости своего происхождения точно так же, как не чувствует почестей, воздаваемых ему вашим поклонением. Если камень или дерево или серебро не составляют бога, то когда же он делается им? Вот его отливают, обделывают и высекают; это еще не бог; его спаивают свинцом, устраивают и воздвигают, и это еще не бог; вот его украшают, воздают ему почтение и молятся, – и он, наконец, становится богом, когда уже человек захотел и посвятил его» (гл. 23). «И как ваших богов ценят по своему естественному инстинкту бессловесные животные? Мыши, ласточки, коршуны знают, что боги ваши не чувствуют; они гложут их, садятся на них и если не прогоняете, устрояют свои гнезда в самых устах вашего бога» (гл. 29).