Апостол свободы

Только одно объяснение не противоречит всем вместе взятым фактам и отвечает интересам обеих сторон: взамен обещания оставить Ловеч и лично его в покое Крыстю взялся выдать туркам Левского. Вот почему его отпустили домой, вот почему разрешили остаться в городе: он должен был дождаться Левского. Вот почему никто больше арестован не был. С точки зрения Крыстю, сделка не только спасала его от пыток и тюрьмы, — и не только его лично, но и его друзей тоже; благодаря ей отпадала необходимость отчитаться в деньгах перед Левским, который в противном случае доставил бы ему весьма крупные неприятности и даже мог его убить. Он успокаивал свою совесть тем, что будет справедливо, если ценой гибели одного человека спасутся многие, да и кроме того, Левский был убийцей, а его политика насилия сбивала организацию с правильного пути. Турки же получили то, чего добивались: перед ними был человек, готовый отдать им неуловимого Джин-Гиби и имевший возможность сделать это, как никто другой; а взамен они почти ничем не поступились, хотя поп Крыстю этого и не понимал: власти уже и без того отказались от политики массовых арестов.

Что знал Левский о страшных событиях в Ловече? Достаточно, чтобы заставить его поколебаться в своем решении побывать в городе. Из его переписки видно, что где-то на пути в Ловеч он получил предупреждение о том, что членам комитета подброшены поддельные письма от его имени; можно думать, что узнал он и об аресте и необъяснимом освобождении попа Крыстю и мог сам сделать нужные выводы. Ему не привелось узнать, что Марин и Пышков вели себя благородно и бесстрашно и остались верны данной ими клятве молчания. Небо над Ловечем было затянуто черными тучами, и каждая вспышка молнии открывала картины предательства и трусости.

Скрываясь в безопасном месте под Трояном, Левский колебался и выжидал, раздираемый гневом, тревогой и сомнениями. Но сильнее всего его терзала боль, бесконечная агония картины разрушения того, что было ему дороже жизни, дороже собственного детища, каковым, в сущности, и была организация. С тех пор, как ей были нанесены первые раны, он страдал больше, чем был готов признать. Каждый новый удар пронзал его сердце как раскаленное железо, а вести из Ловеча были тяжелее всего. Ловеч был его столицей, а теперь он запятнан позором измены.

Сердце его истекало кровью, но он старался не показать своей скорби товарищам, не поддавался слабости и ни разу не уклонился от своих обязанностей руководителя. Но если его действия были хладнокровно обдуманны, как всегда, его последнее письмо в Ловеч — необычайно длинное и по тону разнящееся от обычной деловой корреспонденции — говорит о невыносимом душевном напряжении. Вначале он подтверждает, что получил письмо председателя Ловечского комитета от 7 октября, а также сообщения о подложных письмах. Он говорит, что знает, кто совершил подлог, и скажет об этом по приезде в город, но хочет выяснить, был ли одинок человек, это сделавший, или ему помогали другие члены комитета — из страха и стремления спасти свою шкуру. Однако он не называет предателя по имени. Левский никогда не выносил поспешных суждений, и как в конфликте с Общим он старался рассмотреть все стороны, точно так же теперь был намерен «сначала посмотреть, не сознается ли тот, кто подбросил письма в открытую дверь, по доброй воле, а если сознается, пусть скажет, зачем он это сделал». Судя по письму, Левский подозревал председателя комитета, потому что упоминал о нем отдельно от всех остальных членов:

«Из-за этих писем я боюсь приехать в ваш город: в них я вижу предательство истинное и предательство невольное, из страха, — пишет он, затем зачеркивает слова, стоящие после двоеточия, и продолжает. — И поэтому, сколько писем, денег, газет, и прочего у вас осталось, а также все тайное, что есть у председателя (печать, дневник и т. д. — М.М.) отдайте Николчо». Левский имел в виду Сиркова, курьера комитета, который привез ему письмо Велички и ждал ответа Левского, чтобы отвезти его обратно; по-видимому, он был единственным в Ловече человеком, не утратившим доверия Левского. Позднее он сам возьмет архив у Сиркова или кого-нибудь пришлет за ним. Затем он сообщает комитету о переписке с его председателем по поводу денег, взятых в долг, и повторяет свою просьбу все передать Николчо, который в дальнейшем будет исполнять обязанности почтальона и которого поэтому не следует спрашивать, какие письма приходят, откуда и куда. Далее подавляемое больше года чувство неудовлетворенности прорывается потоком скорбных упреков: