Апостол свободы

Взгляд голубых глаз Левского, сохранявших выражение притворной невинности, был тверд как алмаз:

— Слушай, ага, пугай меня какими хочешь пытками, от них я и глазом не моргну. Попробуй хоть здесь, сейчас. Подожги мне волосы на голове, и я буду говорить с тобой спокойно, как говорю сейчас. Я вам ничего не скажу, что бы вы со мной ни делали. Я буду говорить в другом месте, перед другими людьми[243].

Полученные мюттесарифом инструкции не позволяли ему столь рискованных экспериментов над узником; задав еще несколько вопросов, на которые Левский ответил столь же издевательски, он отослал его обратно, в холод и мрак тюрьмы, на пытки его собственного воображения.

Когда он впервые приехал в Тырново, стояло лето. Все вокруг дышало радостью и красотой. Он наслаждался теплом дружбы и с волнением строил планы на будущее. Там его встретил Христо Большой, верный друг, и они вдвоем пошли в театр, и плакали над злой судьбой многострадальной Геновевы, и радовались, когда истина восторжествовала… Теперь в Тырново неприветливо и холодно, лежит снег. Луна светит так же ярко, но нет светляков у Янтры, не поют соловьи на Трапезице. В этот приезд древняя болгарская столица одарила его ледяным объятием и венцом из терний.

Еще дважды его водили через двор на допросы, во второй раз — ночью. Ему показывали его собственную фотографию, пытаясь посулами и угрозами заставить его признаться, что это — он сам. Стефан Карагезов, туркофил и чорбаджия, у которого Левский однажды получил «добровольное пожертвование», вместе с турками уговаривал его сознаться, — бесполезно скрывать, кто он такой, когда это даже малым детям известно. Наконец Левский решил, что у турок и без того достаточно доказательств и в его признании они, в сущности, не нуждаются. Он сказал, что он — Васил Левский. Это ни в коей мере не было проявлением слабости с его стороны — турки и без того знали, кто он такой, он не сказал им ничего нового. Даже в минуты жесточайшего уныния он не терял самообладания. Вначале он отказался отвечать инстинктивно, это был ответный рефлекс на давление извне; но когда душевное потрясение улеглось, его рассудок вновь начал действовать. Левский принимается планировать тактику и обдумывать свое поведение.

— Я не разбойник, я не плохой человек, — сказал он на третьем допросе. — Но время, то есть народ, заставили меня ходить по Болгарии и проповедовать, потому что вы и сами видите, что в Болгарии развелось много европейцев. Луга скупают, железные дороги строят, всем хотят завладеть, даже самой Турецкой империей. А султан не обращает на это внимания, вместо того, чтооы прогнать их, он их делает докторами и инженерами и помогает им. Мы же, болгары, считаем, что мы тоже достойны всяческого уважения, а никаких прав не имеем, султан преследует и презирает нас, он берет наши деньги и отдает их европейцам. Это и заставило меня ходить по стране и проповедовать, пока султан совсем не предал нас европейцам. Я и сам собирался пойти к султану и просить его, чтобы он дал болгарам, что им потребно для сбережения их отечества, чтобы оно не пропало. А вы меня выставили убийцей и разбойником, и гонялись за мной, пока не поймали. Вот что я думаю и что думает весь народ. Если вы меня погубите, появится много других таких же, как я[244].

Левский разыграл атакующий гамбит; не было турка, который не ощущал бы проникновения в империю западных капиталов, не знал бы о сказочно щедрых концессиях, предоставленных зарубежным фирмам, об узаконенном ограблении государства иностранными «советниками» и «экспертами». Левский умело выбрал весьма болезненное место и точно нанес удар. Он явно попал в цель, потому что мютгесариф изменился в лице и сказал:

— Так-то оно так, паренек, мы и сами видим, но что мы можем сделать? Государство распоряжается!

На вопрос о том, кто был его сообщником, Левский гордо и твердо ответил;

— Весь болгарский народ — мои товарищи. Я работал со всем народом и никого не знаю.

Большой в это время прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы освободить любимого друга. Комитет пытался передать Левскому весточку через врача, перевязывавшего ему раны, но безуспешно. Потом хотели поджечь конак, но и эта попытка провалилась: горящий факел упал во двор конака, не причинив самому зданию никакого вреда. Затем стали собирать чету для нападения на конвой при выезде из Тырново, — но и из этого ничего не вышло.

Следующий этап пути к Софии узники проделали в повозке, которую охраняли два — три десятка всадников. На дорогу им дали еды и воды, мюттесариф обещал, что ручных кандалов на них не наденут. Но как только они выехали из города, пленников оковали и по рукам: левая рука Левского была крепко стянута с правой рукой Николы при помощи железного кольца, а на Латинца, сидевшего против них, надели отдельную цепь. Когда процессия прибыла в Севлиево, им пришлось спать в кандалах. На следующее утро они отправились в Ловеч, там снова переночевали и поехали в Плевен. Здесь, все еще в цепях, они провели еще одну тягостную ночь; здесь же врач промыл и перевязал раны Левского.