Аппендикс

Хотя, конечно, случались и неприятности. Однажды сестра была избита за то, что искупала в тазу настоящий луноход на управлении вместе со своими двумя изгрызенными ею пластмассовыми космонавтами, водолазом и полярным летчиком, которые когда-то были его. И хоть для проформы она и дальше регулярно получала хороший поджопник с утреца, пока, тепленько свернувшись калачиком, посапывала на раскладном диванчике напротив, на этом ее вандализм не закончился. Но в остальном он даже брал ее на рыбалку и раза три поиграл с ней и сопляками в лапту и прятки, а еще уделял ей время, пугая по вечерам инопланетянами, которые, чтобы походить на людей, воруют их глаза, или солнечными зайчиками, убивающими насмерть, черными перчатками, ни с того ни с сего задушившими одну девочку после смерти ее мамы и их хозяйки. Оля прекрасно ладила с бесятами, лесовиками, доброхотами-домовыми, кикиморами, русалками и со всяким другим невидимым людом, помнила и о ведьминых кругах, но против историй брата была беззащитной.

«Что-то Оленька стала плохо спать по ночам. Орет как резаная. Глисты, наверное, опять вон как черно под ногтями, ковыряется где ни попадя». И забирали в родительскую комнату на новомодную тахту, в которую по утрам забрасывали ночные принадлежности и поступки. В новом мире все должно было быть мобильным. Не так, как у бабки с дедом с их допотопной кроватью, покрытой льняным узорным покрывалом с отороченным кружевом подзором, под которым по привычке таился нечистый. На занавешенной коленкоровым пологом кровати зачинали детей и медленно готовились к смерти. В подвижной современности места для этой лихоманки отводилось все меньше. Само слово «жизнь» было увертливым, скользучим, внезапным. И скользили, мчались по ней с минимальным трением: зашмыгивая сопли, Оля гнала юхту в единственных белых колготках и бежевых трико с начесом, брат – тоже на коньках с шайбой и клюшкой, вытирая сопли о широкие бесформенные штаны (у обоих детишек были аденоиды), отец, насвистывая, – на велике до первых холодов, а то в чьем-нибудь Вазе или просто на телеге. Даже мамочка, прогибая поясницу от тяжелых ведер в обеих руках, волоча авоськи с добытой в борьбе трехлитровой банкой болгарских помидоров да с завернутым в коричневую бумагу мясом, капающим кровью на их пыльные дороги, – даже она знала толк в новизне, когда успешно орудовала электрическим утюгом, гладя Олежке, мужу и Оленьке. Но в основном, конечно, мужу и сыну, ведь у них руки были слишком грубые, чтобы что-либо гладить.

Оленька из-за того, что до операции носиком не дышала, кому-то могла показаться умственноподавленной, так что в первое время отец сосредоточил свое ценное, почти недосягаемое внимание на более удачном сыне, а Оля, как жалкое, женское, хрупкое, отдана была прабабушке. Дед любил обоих, но у Олега было больше рвения к технике, чем к плотницкому мастерству, а Оля тихонько сидела в сарае, где дед создавал чудесные расписные оглобли и даже сани, уютно сопела и разглядывала каждый предмет, обволакивая их голубым выгоревшим ситцем взгляда. Иногда он поддавал ей за мелкие пакости, но по секрету от всех трепетал чуда, которое над ним сотворила малявка. До нее вся его жизнь была строгим соблюдением правил. Он был солдатом с предначертанным земным путем, чей внутренний мир не мог быть подвластен переменам. Однако рождение внучки начало лепить, выдалбливать, выпиливать его изнутри, как будто бы он не шел прямехонько к концу, как будто бы с ним что-то еще могло случиться. Нежность, трепетная внимательность, даже игривость, бабья заботливость – все это было совершенно новым, что своей силищей инкрустировала в него слабая девчушка, конечно, не без Всевышней на то воли, но иногда он терялся, не узнавая самого себя, страшась того, что просто шел стремительно на убыль.