Аппендикс

Марсель на площади ненадолго разогнал тучи. Несмотря на поздний час, высыпавшие из отпраздновавших домов дети толпились вокруг него. Смеялись и мы, но пляска его пальцев растеребила во мне какие-то предчувствия.

Проснулась я около часу дня и сразу улыбнулась: все-таки в это Рождество наконец получилось что-то вроде семейного праздника. Пусть невидимые, но мы участвовали в застолье, и Вал даже почти познакомил меня со своей мамой. Еще с закрытыми глазами я нащупала шнур лампы и включила свет. Вала не было. У стопки с книгами лежала какая-то фотка, и я вспомнила, как ночью, выудив ее из кармана брошенного у кровати пиджака, он, кажется, спрашивал, знаю ли я, кто на ней.

– А? – Ой, мне вовсе не хотелось ни на что смотреть, я так уютно внюхивалась в кожу его плеча. – Не, никого там не знаю, – ответила я, закрывая глаза.

Роз

Вообще-то эта история с Танькой Роз начинала надоедать. Никогда в жизни моя кровать не могла бы оказаться рядом с ее. Танька спала у дверей, а я – только у окна, даже у двух: бокового и того, что с фасада. Ночью туда пробирались тени вековых деревьев и сверху, под металлическим светом луны были ясно видны следы снежного человека.

В санатории, конечно, не было ни Гварди, ни Тьеполо, ни Гогена с Ван Гогом, и никого из тех людей, которые стояли в нашем книжном шкафу. Не было Лонги с его носорогом, не было и человека, придумавшего смешные картинки про создание мира, или детей, которые так здорово рисовали блокаду, но зеркальце, улавливая лучи фонаря, освещало мне после отбоя страницы книг из маленькой библиотеки, которые как-то напоминали те, оставленные мною в раю. В тихий час на них просачивалось вполне достаточно солнца через щелку одеяла. Жизнь обустроилась и здесь.

Засыпать последней и просыпаться первой. Еженощно красться мимо застывшей под тусклым ночником няньки на нижний этаж в туалет и под ледяной водой устраивать ритуальную постирушку трусов. Темный брусок намыливал хлопковую ткань долго и плохо, и под водой трусы становились еще больше, чем были на самом деле. «Почему шьют такие крупные трусы? – вопрошала узильщица баба Зина. – А потому что красота девочки – в полноте», – сама себе отвечала она.

Утро было простым и ясным, как белые клавиши рояля. Не нужно было даже открывать глаза, чтобы в руку с батареи соскользнул горячий залог непомерных возможностей отдельно взятой личности.

Трусы как достоинство и самоосознание. Они согревали и провожали под холодные умывания в новый день.

Брызгались друг в друга ледяной водой, поедали мятный зубной порошок из картонной круглой коробки, на которой вечно радовался толстощекий, иногда черно-белый, а иногда – раскрашенный пупс. С фаянсовым лицом, голубыми глазами, жемчужной улыбкой и с пшеничным чубчиком, как носили некоторые мальчики в городе, он мог быть паинькой, слушаться воспитательницу и спать с медвежонком. А может, даже водить маленькую, настоящую машину. Неплохо было бы под Четвертый концерт Моцарта для рожка на скорости тридцать три сбежать на такой таратайке на необитаемый остров вместе с Галкой Чаловой. Там, разумеется, не нужно будет чистить зубы. Там, может быть, вообще ни у кого не будет зубов, как и тоскливых дождливых дней и линейки, ходьбы строем или парами. Впрочем, и здесь зубы можно было не чистить, а летом главное было только сполоснуть ноги под холодной водой, воспиталка следила за этим строго: перед тем как лечь спать, ей нужно было показать обе ступни.

Настоящее же мытье, баня, была раз в десять дней. Раздевали нянечки: тетя Клава, баба Шура, Полина Ивановна, Перни-в-рот (уже никто не помнил, за что она получила такую кличку), и все собирались смотреть, какая фигура у той или иной вертихвостки. Девчонки смущались, морщили маленькие, в веснушках носы, разгорались под паром щеками. Нянька наворачивала тяжелым шматом хозяйственного кисло пахнущего мыла, драила спину мочалкой, напенивала покорно напряженные сморщенные ладошки: «Мой попу! Мой пису, мой хорошо, а не то Игоря Анатольевича попросим!» Няньки охально смеялись. Пожилой Игорь сип от табака, пьянки, упреков, приказов и огрызаний: «Колготки-то подтяни, дуреха! Да никак опссалась?» – приподнимал он на одной руке какую-нибудь пробегавшую девчонку за межножье. Игорь был единственным мужчиной на весь взрослый женский коллектив, который над ним то посмеивался, то обожал его, то страшился.

Няньки крутили и вертели телко под кипяточной водой, обливали из шаек. Ставили на деревянную лавку во влажное вафельное полотенце. Кутали в сухое. Собирали волосы в тугую кичку, затягивали голову ситцевым платком. Несвежая одежка дожидалась в шкафчике. Мальчики выступали из другой двери. Все расставлялись по парам и выходили из банного подвала под яркий электрический свет общественной еды.

В столовой сновали раздатчицы в белых халатах. В широко распахнутых, высоких дверях медсестра слева зажимала еще распаренный баней, огненный нос, а другая справа вливала в рот рыбий жир.