Аппендикс

«Не терплю подобное тесто, а вино предпочитаю вразлив, оставляю все эти дары бедным», – ответил он царственно на мое напоминание о поданной ему милостыне, и мы двинулись в сторону одной церкви, в которую я заглянула за несколько минут до нашей встречи и теперь тащила туда и его, считая, что она, а не какие-то случайные прохожие экстракоммунитарии должна спасти своего сына. Из-за многочасового стояния на ветру ноги его еле слушались, и, хоть меня и осенила идея наступания на волочащееся одеяло, которое я с каждым новым шагом подстилала на мокрую брусчатку, мы так долго ползли к теплу, что я думала, он грохнется по дороге. Кое-как, с подбадриваниями и шутками мы дотащились до переполненной церкви. Говорили, что в тот день в ней служил известный своей нетерпимостью к официальностям священник. И в самом деле, в момент нашего вхождения во храм он разражался филиппиками против стяжательства, приспособленчества и жажды роскоши. Атмосфера была какой-то праведной, первохристианской. В жаркой, намоленной зале молодежь излучала свет, будто новорожденные, запеленутые в серое сукно завтрашнего дня. В тишине мы прошли среди прихожан, и я усадила Эрмано на единственный свободный стул, как какого-то царя нищих. Народ взирал на него с нежностью, хотя сам он был в смятении и цеплялся за меня: никогда в своей жизни он, как антиклерикальный римский бедняк, не предполагал провести рождественскую ночь за мессой. Наконец в тепле, осознав миновавшую опасность, пораженный сочувствием иноземки, он размяк и, простившись, влажно шепнул мне «спасибо». В парадоксальном умилении я вышла на улицу.

Еще за несколько дней до праздника, не считая эту ночь особенной, Вал пугал меня, что просто-напросто отправится спать, но теперь, когда до обещанного чуда оставалось совсем ничего, мне приспичило его увидеть.

– Кто ты будешь такой? Говори поскорей, – обняла я его, когда он предстал передо мной подозрительно быстро. Ведь не иначе тусовался уже где-то рядом.

– Сегодня узнаешь, – посмотрел он на меня обреченно.

– Как ты насчет фалафеля и хумуса? – Все-таки, хоть мы и снобировали праздничный ужин, есть ужасно хотелось, а в подобный день и час это можно было сделать только в еврейской столовке, все остальные рестораны запрашивали примерно двести пятьдесят бумажонок за праздничный ужин в честь давнего рождения еврейского мальчика.

Как папка с отделениями, в одно из которых кладешь любовные письма, в другое – счета, Вал был радостным и в то же время тоскливым.

– Мне тут нужно заглянуть в одно место, но сегодня я без машины, – опустил он стакан с пивом, которым мы только что чокнулись за нарождающегося младенца.

Интересно, кому это он время от времени давал свою машину? Чувствуя, что ему не хочется объяснять, я как-то никогда об этом не спрашивала. Но чтоб именно сегодня? Автобусы, которые и так не очень-то тут шустрили, в этот день никто не принимал в расчет.

– Пешком пойдем? – И снова в моем мозгу протянулся образ дороги и нас, идущих по ней куда-то бродяг. Кажется, ничего лучшего я не могла бы пожелать себе, чем идти и идти куда-то рядом с Валом, который, однако, уже махал какому-то случайному такси.

Выйдя из него, мы быстро пошли по безликой, вымершей улице на очередной периферии, пока не встали под освещенными окнами многоэтажного дома. Занавесок почти нигде не было. За накрытыми столами ел и пил народ.

– Брат постарел, – заметил Вал, растирая мне спину от холода. – А мать не меняется, – добавил он через какое-то время.

Кажется, он смотрел на второй этаж, хотя зрение у него, в отличие от меня, было соколиное и он мог разглядеть что-нибудь и на последнем.

– Они что, тебя изгнали? – попробовала я продвинуться в догадках.

– Они? Меня? – Вала охватил приступ хохота, который передался, кажется, даже дереву. – Да нет, я каждое Рождество сюда заезжаю, а сегодня просто хотел тебя познакомить.

– Так что ж мы тут-то торчим? – Пойдем же тогда знакомиться! – И я потянула его ко входу в семиэтажку. В этот момент маленькая, круглая старушка подошла к окну и открыла его, вглядываясь во тьму.

– Пойдем, – ответил он и пошел к ждавшей нас машине.

Возвращались в молчании. Страх сковал меня, и я боялась задать Валу прямой вопрос под стонущие песни о любви, которыми утешался водитель после разговора со своей девушкой, выскочившей из-за праздничного стола, чтобы ответить на его звонок и вопросы, не надела ли она по ошибке подаренные им красные трусы, что предназначались только для тридцать первого декабря и, как кровь на щеках воинственных древнеримских солдат, должны были отгонять напасти от наступающего года. Даже когда мы доехали до моих мест и остались вдвоем, я не раскрыла рта.

Кажется, все-таки не сумасшедший, не какой-нибудь иммигрант или беженец, почему-то Вал не мог войти в свою собственную жизнь, которая протекала параллельно, под носом, на расстоянии вытянутой руки. А Чиччо, что не хотел говорить о нем по телефону? Догадки переполняли меня, и, как оказалось, одна из них была правильной.