Аппендикс

Юра каждый раз сдерживал спазм непроизвольного глотания, добегал до стола и выплевывал рыбий жир в чей-нибудь кофе с молоком.

«Все доедаем, все допиваем!» – посматривали по сторонам раздатчицы.

С марта рыбий жир переставали давать, и все старались бросить в кофейную кружку соседу сухой кусочек сыра. Тогда он расползался и становился плавленым.

Часто отключалось электричество, и воспитательница в столовке при свете керосиновой лампы рассказывала о пионерах-героях. Мальчишки за ее спиной показывали на стене неприличные сценки из теней.

Весной же Танька Роз повесилась.

В то раннее утро я проснулась от холода. Вся подушка и пододеяльник были мокрыми от пота, и я почувствовала, что снега больше нет. Уже неделю я лежала в изоляторе в лихорадке и в жару, иногда приоткрывая веки и различая ту же блевотно-голубенькую стену или белый рукав медсестринского халата, мелькающий то с градусником, то со шприцом, но сегодня белесая надежда начинающейся весны надувалась в окне, словно только что выстиранная простыня. Радость щекотнула меня изнутри, и я быстренько выпорхнула в пятно света. Здесь, на нашей территории, кажется, почти ничего не изменилось: вот серовато-зеленый, с облупленной краской забор, за который не разрешалось выходить под страхом наказания, вот черная земля пустующей клумбы. Озябший гипсовый горнист в легких штанах до колен замер с уставленным в тусклое небо безглазым лицом и залихватски закинутым горном. Старые, любимые, безлистные липы и тополя.

– Эй! Мы тоже будем летчиками! Космонавтами! Шахтерами! Стукачами!

Я неслась над этим клочком принудительной земли, и мне казалась она еще более тесной, чем прежде. С одной стороны, во мне проснулось новое, но с другой – нарождалась грусть оттого, что я это ощущаю. Легкая тоска неизбежных перемен саднила, и я вернулась в окно, из которого вышла. Какое-то время пространство еще было наполнено сумерками. Наконец воцарившийся день расставил все по своим местам, и комната приобрела четкую геометрию. Только тогда я увидела, что я не одна. Кулек напротив зашевелился, и в его розовом лице, к своему ужасу, я узнала Танькины незавидные черты.

Когда по ночам с трусами в руке я кралась мимо ее кровати, всякий раз я страшилась, что с ней случится именно в этот момент. Если бы она вдруг начала функционировать, когда я обходила сонный мир дозором, это нарушило бы мое ежедневное таинство. Даже секунда могла меня сделать сопричастной ее ежеутреннему отчаянному лежанию в постели, и я старалась проскользнуть мимо как можно быстрее, боясь, что, может, от какого-нибудь моего шороха она даст ход своему организму. По утрам все сновало в безукоризненной нормальности и четкости, и лишь она нарушала их неподвижным тупым лежанием, одутловатым и обреченным лицом. Днем же наши пути никак не пересекались. В столовой никто не хотел с ней сидеть, и ее сажали отдельно, как и в школе, в играх ей тоже не находилось места. Но вот теперь, в изоляторе, она была в нескольких метрах от меня, и невозможно было делать вид, что это не так.

В комнату въехала тележка с завтраком на двоих. Танька Роз приподнялась в постели и исподлобья блеснула косоватыми глазами. Манная каша с кубиком сливочного масла и ломтем белого хлеба, горячий кофе с молоком, который казался последнее время бурдой, сегодня были так соблазнительны! Но Танька… Неужели и она должна была есть все это вместе со мной? От одного ее вида распирающее чувство свободы сдувалось на глазах, будто кислородная подушка. Счастье было отравлено.

Кстати, действительно становилось тяжело дышать. Вдох укорачивался, выдох удлинялся. «Нин Ивановна, – позвала я медсестру, – нехорошо мне». Манная каша затянулась пленкой, сливочное холодное масло сияло, как зимнее солнце.

Астматику полагалась ингаляция, и это был прекрасный способ отвлечься. Когда я вернулась из процедурной, Танька подчистила все, что дали, и сидела в кровати. Наверное, переваривала. Если б здесь была другая, можно было бы шептаться, беситься, кидаться подушками, выбегать тайком из изолятора в коридор, играть в слова или в военные корабли. Почему мне подсунули ее, когда я была в жару?

– Нин Ивановна, когда меня выпишут?

Пожилая медсестра снова пришла на зов:

– Да через денек-другой. Вы бы поиграли пока до тихого часа.

Играть с Танькой Роз? С девочкой, которая каждый день наполняет палату вонью? С засранкой? Да даже то, что я делила с ней пространство жизни, то, что мы болели вместе и у нас появилось вдруг что-то общее, бросало на меня темно-коричневую тень!