Апрель

Потом было увлечение научно-литературным студенческим обществом, знакомство с его председателем профессором Орестом Федоровичем Миллером — историком литературы и фольклористом, либералом, славянофилом, добрейшей души человеком, бессребренником, тончайшим знатоком эпохи Возрождения. От Миллера пришел повышенный интерес к великим литературным памятникам Ренессанса, в которых с особой силой звучали атеистические мотивы (сам Орест Федорович был блестяще эрудированным атеистом), и то отрицательное отношение к религии, которое возникло еще в детстве, теперь приобрело у Саши черты полной свободы и раскованности: он мог вести спор и дискуссии о вздорности всех божественных атрибутов и религиозных выдумок на любом уровне, активно используя все богатства мировой литературы.

Когда он получил золотую медаль за сочинение по зоологии, его выбрали секретарем научно-литературного общества, Он вступил еще в один студенческий кружок — биологический. Его окончательный отход от химии огорчил Менделеева.

— Вы понимаете, Саша, — говорил Дмитрий Иванович, — в химии очень важно возникновение школы. Вот, например, бутлеровская школа, бутлеровское направление… У Бутлерова все открытия рождались и направлялись одною общею идеей. Она-то и сделала его школу, она-то и позволяет утверждать, что его имя навсегда останется в науке. Это так называемая идея химического строения… Вы тоже человек одной идеи. И вы смогли бы создать в химии какую-нибудь свою, ульяновскую школу. Я верю в вас…

Кроме биологического кружка, он начал посещать еще один, вновь возникший экономический кружок, составленный из студентов старшего курса университета. Здесь занятия происходили на более высоком уровне, чем где-либо раньше. Читались рефераты по политической экономии, обсуждали книги Мальтуса, Милля, Огюста Конта, Адама Смита, Карла Маркса.

Значительную часть времени отнимала работа в землячествах. Здесь было много интересного — люди знакомились и сближались на почве практических, непосредственных, житейски важных интересов, пристально изучали друг друга, выясняли, на что способен и годен каждый. Землячества привлекали и втягивали всех вновь приезжающих в Петербург, и это живое наполнение лучшими силами с мест делало обстановку общения земляков боевой, острой и актуальной по отношению ко всем важнейшим проблемам времени. В ежедневной скромной, но непрерывной общественной деятельности выяснялся нравственный склад каждого, его характер и стремления, так что в конце концов люди определялись довольно верно, и всегда можно было знать с большой степенью точности, на что можно рассчитывать со стороны того или другого члена — до чего он способен дойти и перед чем остановится.

Да, тогда все это было — кружки, землячества, научные общества. Но в них преобладали разговоры — важные, необходимые, полезные, но все-таки разговоры.

А душа требовала дела — яркого, прямого, способного властно занять все мысли, все силы ума и сердца. Душа требовала перехода от разговоров и теорий к поступкам и действиям. Душа, созревшая и ежеминутно оскорбляемая преступным несовершенством жизни, требовала какого-то мужественного проявления, протеста, сурового и справедливого акта против тех, кто держал жизнь в границах этого преступного несовершенства, наполнял ее ложью, обманом, предательством.

Но такого дела, такого протеста, такого акта тогда еще не было ни у него, ни у всех тех, кто окружал его. И все чаще и чаще задумывался он над необходимостью активного, мужского вмешательства в происходящие вокруг события, именуемые русской жизнью…

3

— Доброе утро, Александр Ильич.

— Доброе утро, господин ротмистр.

— Удивлены отсутствием прокурора?

— Я разучился удивляться.

— Так быстро?

— Какое сегодня число?

— Одиннадцатое марта.

— А предыдущий допрос был…

— …пятого марта. Соскучились?

— Я не мог понять, чем был вызван этот перерыв.

— Э, Александр Ильич, разве тут кто-нибудь что-нибудь поймет! Хаос!

— И все-таки это было странно…

— Вы же разучились удивляться?

— Это не удивление. Вы так торопили меня на предыдущих допросах, и вдруг…

— А может быть, мы решили немного схитрить, а? Чтобы вам хотелось давать показания, а мы вас в это время ни о чём не спрашиваем. Смешно-с, не правда ли? Ха-ха-ха…

— Сегодня я, кажется, снова научусь удивляться.

— Вот и прекрасно!

— Вы так откровенны…

— Александр Ильич, дорогой вы мой! Да ведь разве я не человек? Разве слабости-то человеческие мне присущи быть не могут? Это ведь только служба, мундир голубой, а так… Э-э, да что там говорить!

— Я вас понимаю.

— Вот это самое главное: чтобы мы понимали друг друга…

— Господин ротмистр, так чем же был вызван перерыв?

— Ах, Александр Ильич, не старайтесь перехитрить меня. Я стреляный воробей…

— Мы же условились быть откровенными друг с другом.

— Да, пожалуй, вы правы… Ну что же, я отвечу. Есть новости…

— Какие?

— Арестован Говорухин.

— Говорухин? Но ведь он же…

— Что-что?

— Нет, ничего.

— Вы что-то хотели сказать о Говорухине, а?

— Вам показалось.

— Может быть, может быть… Александр Ильич, простите, не Говорухин арестован, а Шевырев!

— Вот как?